Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции

Девушка сидела прямо на траве под белым кружевным зонтиком и зевала над каким-то журналом…

— Зачем вы привели меня сюда? — прошептал Мозалевский. Стоило им ступить на кровлю, как он занервничал. И этот вопрос прозвучал у него излишне тревожно, с явными истеричными нотками в голосе.

— Николай Тимофеевич, — подчеркнуто вежливо произнес Алексей, — сейчас решается ваша судьба.

Вы должны спрыгнуть с этой крыши, а мы после сравним ваши следы со следами убийцы…

— Зачем я буду прыгать? — вскрикнул Мозалевский. Вцепившись мертвой хваткой в рукав Алексея, он глянул на темнеющие внизу кусты и в ужасе отшатнулся. — Нет, нет, что вы! Я непременно разобьюсь!

— Николай Тимофеевич, это гораздо безопаснее, чем болтаться в петле, уверяю вас, — Алексей слегка подтолкнул его, — решайтесь!

— Не-е-ет! — Мозалевский вырвался из его рук и, развернувшись, устремился к стражнику, стоящему у входа на чердак. Но запнулся, упал сначала на колени, потом на живот и заскользил по железной кровле вниз.

Алексей увидел его в безумном ужасе вытаращенные глаза, пену на губах, попытался схватить его за шиворот, но Мозалевский, дико взвизгнув, сорвался с крыши и полетел на землю. Раздался громкий треск, грохот, сдавленный крик, и все смолкло.

И Алексей, недолго думая, прыгнул следом. В отличие от незадачливого летуна, он приземлился достаточно мягко — в самом центре цветочной клумбы. Но когда поднялся на ноги, с досадой подумал, что завтра ему не сносить головы. Лиза растерзает его на части и ведь наверняка подумает, паршивка, что цветы он уничтожил с единственной целью, чтобы насолить ей за то, что она изводит его при каждом удобном случае своим бесподобным ехидством и ядовитыми замечаниями. Девчонка невзлюбила его с первых минут пребывания в доме и постоянно ищет повод, чтобы придраться к нему, и вот этот повод появился…

Он отряхнул колени от прилипшей земли и попытался замаскировать следы преступления: расправил поникшие цветы, забросил в ближние кусты сломанные и растоптанные стебли и листья, но все его старания оказались напрасны. Клумба основательно поредела и приобрела жалкий, измочаленный вид.

Нет, тут ничего не исправишь! Алексей еще раз окинул взглядом безобразие, сотворенное им в угоду истине, и направился к веранде, куда городовые уже подвели охающего и стенающего Мозалевского. Придерживая одной рукой оторванный рукав сюртука, другой он пытался унять кровь, обильно текущую из разбитой губы. Завидев Алексея, он неожиданно злобно прокричал:

— Что вы себе позволяете? Со мной в охранке так не обращались! Суки легавые!

— Дурак ты, Мозалевский, — сказал устало Алексей, — мы тебе, считай, жизнь спасли, а ты лаешься!

— Ничего себе! — взъярился тот и оттолкнул от себя городового, протягивающего ему свой носовой платок. — Отойди, скотина! — И вновь обратил свой гнев на Алексея:

— Сначала патокой накормили, рассиропили, гады, раскололи, как орех, а потом с крыши вниз головой!

— Ты что ж, никогда с высоты не прыгал? — удивился Алексей. — Ни с дерева, ни с крыши?

Мозалевский внезапно успокоился, выхватил у городового платок и приложил его к лицу. Потом глухо произнес:

— Я в детстве со строительных лесов упал. Крепко спиной приложился, еле выжил. После этого выше чем с пяти аршин на землю смотреть не могу. Тошнит, голова кружится, и сердце словно из груди выскакивает…

Алексей присел рядом с ним на скамью.

— Ладно, Мозалевский, я почти поверил, что вы с Казначеевым не убивали князя. Возможно, был еще кто-то… Но все-таки откуда взялась кровь на твоей одежде и деньгах?

Мозалевский отнял платок от лица и брезгливо отбросил его в сторону. Посмотрел исподлобья на Алексея.

— Давай, так и быть, записывай. — Помолчал мгновение и уже более решительно принялся рассказывать:

— Честно сказать, мне не слишком понравилось, как Гурий распорядился добычей. Ему достались бумажник и золото, а мне мыльница, перстень и ордена.

А их еще сбыть надо, чтобы финаги добыть. А Гурий напрямик в кабак направился. Я как только сообразил, что он несколько надул меня, вслед за ним в переулок бросился. А там темнее, чем на улице, я и не разглядел поначалу, что кто-то на земле валяется. Чуть не наступил на него. Думал, пьяный какой, а когда наклонился, смотрю, батюшки! Так это ж Гурий! И не дышит совсем! Я по сторонам огляделся, вроде никого, по карманам у него на всякий случай прошелся, смотрю, ничего не забрали… Видно, в это время я в крови и измазался, когда бумажник да золото доставал… — Мозалевский шмыгнул носом и приложил ладонь ко вновь закровившей губе. — И только я выпрямился, как кто-то меня сзади хвать за горло и к груди своей прижал, да так, что у меня все кости затрещали. — Он перевел дыхание и бросил быстрый взгляд на Алексея, словно проверил, верит или нет.

— Продолжай, — приказал Алексей, — я слушаю.

— Значит, прижал он меня к себе и неразборчиво так, словно у него рот кашей забит, говорит: «Молчи, дескать, а то задавлю!» И принялся по карманам шарить. А сам мне горло локтем все сдавливает и сдавливает, и не сильно вроде, а дышать не могу. — Мозалевский опять перевел дыхание и облизал разбитую губу. — «Куда браслет подевали, голодранцы? — спрашивает. А я в ответ: „Какой браслет? Первый раз слышу о таком!“ А он еще сильнее меня сжимает, я уже и захрипел. А он шепчет мне в ухо, а от самого то ли конюшней несет, то ли еще чем, но противно, спасу нет: „Серебряный, с изумрудами! Какой еще!“ Я тут и взмолился: „Отпусти, мил человек, Христом богом прошу, в глаза мы не видели никакого браслета. Ни простого, ни серебряного!“ Тут этот горилла меня немного освободил, помолчал, видно, соображал, что к чему. Потом оттолкнул и говорит: «Не оборачивайся и стой на месте, пока до пятидесяти не сосчитаешь.

И про то, что со мной встретился, не болтай! Узнаю, из-под земли достану и голову оторву!» И исчез, как привидение. Без шума и шороха. Ну, я посчитал до пятидесяти, потом ноги в руки и деру из переулка!..

— Ты знаешь, что такое горилла? — удивился Алексей.

— Знаю, обезьяна африканская. К нам в Томск зоосад приезжал. Огромная, страсть! И силищи немереной. Ее на цепь сажали, чтобы не сбежала.

— Ты только потому сравнил напавшего на тебя человека с гориллой, что он тоже показался тебе очень сильным? — спросил Алексей.

Мозалевский пожал плечами.

— Не знаю даже, может, из-за этого. Сорвалось с языка, непонятно почему…

— А все-таки вспомни, вероятно, было что-то такое, что заставило тебя сравнить этого человека с гориллой?

— Нет, — Мозалевский покачал головой, — не помню. С языка сорвалось… Не помню…

«Итак, что мы имеем в итоге? — Тартищев, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате. — Достаточно ясно представленная Мозалевским картина ограбления Дильмаца. Это — раз! Второе, удалось выяснить, что Мозалевский не косолапит при ходьбе и следы у него значительно меньше и уже следов, оставленных в Нижне-Согринском переулке. Третье — он До жути боится высоты. И это вроде однозначно подтверждает, что Мозалевский не мог быть убийцей Казначеева, но мало что дает для расследования убийства Дильмаца. Ведь мерзавцы и впрямь могли укокошить старика еще до появления таинственного, дурно пахнущего незнакомца». Тартищев сцепил пальцы на затылке и несколько раз потянулся, разминая затекшие мышцы. Потом «посмотрел на часы. Первый час ночи…

Алексея он отправил спать, но сам все не мог успокоиться, хотя и выпил чаю с какими-то травками. Никита настоял их на меду и уверял, что сон от них, как у младенца — ровный и безмятежный. Но, видно, так уж устроен он, что не берут его никакие травки, если дело застыло на мертвой точке.

Тартищев вышел на балкон. Посмотрел вниз на кусты, из которых час назад подняли Мозалевского, и усмехнулся. Ничего, рожу поцарапал, негодяй, но по крайней мере избежал более сурового наказания. На некоторое время, конечно…

Опустившись в глубокое плетеное кресло, Тартищев вытянул ноги и закрыл глаза. Нервное напряжение не отпускало его с того момента, когда Алексей зачитал ему рассказ Мозалевского о человеке-горилле. Нет, не ошиблись они, когда предполагали, что это человек недюжинной силы. И то, как он обхватил сзади Мозалевского и сдавил ему шею, тоже подтверждает их с Алексеем догадки, что роста незнакомец немаленького.

Вполне возможно, даже выше Мозалевского.

И это обстоятельство не могло не беспокоить Федора Михайловича. Человек, повисший на кладбищенской ограде, тоже, судя по всему, был не слабого десятка и роста весьма заметного, но, если не считать легкого запаха дегтя, исходившего от его сапог, никаких посторонних ароматов он не источал.

Тартищев хорошо это запомнил. И вдобавок ко всей этой неразберихе с великанами и силачами бродяги, напавшие на него рядом с кладбищем, наотрез отказались признать в Мозалевском громилу, нанявшего их в «Магнолии» проучить начальника сыскной полиции.