Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции

— И не спорьте со мной, я третий десяток лет в полиции служу и повидал подобного «серебра» столько, что вам и не снилось». «Ладно, белого металла, — соглашаюсь я и читаю дальше. — Шейная цепь для часов червонного золота».

Начальник мой аж подскакивает на месте от негодования. «Что еще за глупость? Почем вы знаете, что червонного, а не пикового, из которого пики для казаков куют?» «Так проба же!» — опять лезу я со своими познаниями. «Вздор! — машет он на меня руками. — Я вам таких проб с десяток наставлю и на медь, и на олово. Пишите: „Шейная цепочка из дешевого металла, позолоченная“. Я записываю, а он уже обращает внимание на следующую запись. «Камчатский бобер.

Что это такое?» «Мех…» «Я сам знаю, что мех, а не ананас. Но как вы узнали, что бобер камчатский?» «Но это ж сразу видно?» «Ах, видно! Вы что на Камчатке бывали, лично с этим бобром за ручку здоровались?»

«Да нет, я…» «А на нет, мил сударь, и суда нет. Может, этот бобер родня вон той дворовой собаке, за которой дворник гоняется. Короче, пишите: „Потертый, линялый мех, по старости неузнаваемый“…» Вот так все и переписали… — Тартищев вытер слезящиеся от смеха глаза и уже серьезно произнес:

— Так что не верь, Алеша, ни одной бумаге, если собственноручно ее не написал.

— А как же наследники? — Алексей тоже перестал смеяться и с недоумением посмотрел на Федора Михайловича. — Неужели они ничего не заметили?

— А что б они заме гили, когда все вещи полностью соответствовали переписанным заново, тот же вид, в том же состоянии… — Тартищев сложил бумаги, затолкал их в карман сюртука и обвел взглядом комнату. — Ну что, пора возвращаться? Видно, ничего нам с тобой здесь не отыскать?

— Федор Михайлович, — Алексей внезапно смутился, — я сегодня нечаянно клумбу Елизаветы Федоровны порушил, как вы смотрите, если я этот цветок прихвачу и высажу его взамен утраченных? — показал он на герань в широком глиняном горшке, сплошь усыпанную мелкими белыми соцветиями, но сильно увядшую без полива. — Он здесь и так пропадет…

— А бери, — махнул рукой Тартищев, — все равно до него никому дела нет.

Алексей подхватил горшок с цветком, но он вдруг выскользнул у него из рук и с громким стуком свалился на пол. А в следующее мгновение оба сыщика с несказанным удивлением уставились на валявшийся среди комьев земли и обломков горшка пакет, из которого выглядывали толстая тетрадь в кожаной обложке и свернутый в гармошку лист тонкой, почти прозрачной бумаги.

Тартищев опустился вслед за Алексеем на колени, поднял пакет, вытащил из него тетрадь, потом развернул бумагу и перекрестился:

— Нет, что ни говори, но господь на нашей стороне, Алешка. О чем-то мы догадаемся, что-то разузнаем, но везение — великое дело, без него сыска просто бы не существовало!

— Да-а, — протянул озадаченно Тартищев и разгладил ладонями длинный и узкий лист папиросной бумаги, — кажется, это и есть те самые документы, которые искал Ольховский. Дильмац и впрямь был шпионом.

Интересно только, какой державы? Как я понимаю, австрияки дальше Киева своих интересов не простирают… — Он всмотрелся в бумаги и озадаченно хмыкнул. — Смотри, на карте все обозначено с истинно немецким тщанием: и военные гарнизоны, и заставы казачьи, и дороги, и рудники, и пристани… Даже где Инородческая управа находится, указал, подлец! А это что? — Он взял со стола еще несколько листков бумаги поменьше размерами. Они находились внутри «гармошки». И озадаченно покачал головой. — Нет, каков все-таки негодяй! Мало того что пофамильно весь личный состав охранного отделения и жандармерии указал, так еще и список их тайных агентов умудрился достать. — Он посмотрел на Алексея и подмигнул ему. — Ну уж нет, это мы господам хорошим не отдадим. Это нам и самим пригодится! — И аккуратно сложив бумагу, положил ее в карман сюртука. — Это, Алеша, несказанный нам подарок! Уже за одно это Дильмацу раз пять могли голову снести. Ведь здесь, — ткнул он пальцем в карман, — не наружка, не филеры, что сопли на улице часами морозят, и даже не «штучники», которым соврать — что в лужу дунуть… Нет, тут элита сыскной работы… — Он окинул Алексея внимательным взглядом. — Об этом никто не должен знать. Услышал и тут же забыл!

— Забыл! Уже забыл! Да и не моего ума это дело!

— А вот это ни к чему, — рассердился вдруг Тартищев, — нашему уму до всего есть дело, но что у нас на уме, это уже никому не положено знать! Я взял тебя к себе только потому, что вижу: тебе можно доверять.

Но учти, я терпеть не могу тех, кто болтает без меры, и если я потерял к кому-то доверие, то никакими убеждениями, уговорами и доказательствами его уже не вернуть. У меня нет друзей, Алеша, потому что именно друзья чаще всего и предают, у меня нет женщины, потому что я не выношу лжи и даже мелких измен… Хотя ложь я еще могу в каких-то случаях простить и даже найти ей оправдание, но хитрость… Хитрости я не прощаю, потому что она всегда замешена на личной корысти… А когда личная корысть стоит на первом месте, такому человеку раз плюнуть стать предателем!

— Я понял! — Алексей раскрыл тетрадь и пробежался по ней глазами. — Похоже на дневник. Записи велись на немецком, но я попробую прочитать.

— Попробуй, но только сейчас, а после уж непременно выспишься, я тебе обещаю! — Тартищев поднялся с кресла и сверху вниз посмотрел на Алексея. — И запомни. Так пастырь овец своих не пасет, как пасут нас Ольховский и Лямпе. Поэтому сейчас мы должны определить, какие документы мы отдаем охранке, какие нам самим потребуются для дальнейшего дознания.

Тартищев вновь вернулся в кресло и, откинувшись на спинку, закрыл глаза:

— Давай, валяй, а я пока подремлю немного.

Алексей подкрутил фитиль лампы, чтобы не коптила, и принялся за чтение.

Это и вправду был дневник, причем первые записи были всего трехмесячной давности. И это могло означать или то, что есть еще другие тетради с записями предыдущих лет, или что случилось весьма необычное событие, которое потребовало от князя подобных душеизлиянии.

И уже через страницу он нашел поразительную и даже захватывающую запись, которая подтвердила его предположение о том, что в жизни Дильмаца неожиданно возникло нечто, заставившее его схватиться за дневник. Прежде Алексей раз пять встречался с Дильмацем в яхт-клубе, близко знакомы они не были, но ему казалось, что князь всего лишь старый педант, обычный сухарь, избегающий щекотливых ситуаций, и, скорее всего, в силу своего немалого возраста. А тут…

Любовная связь, да еще описанная столь откровенно, почти бесстыдно… Дильмац не называл имени своей пассии, но, по его словам, она была истинной богиней, доставившей ему все удовольствия, которые могла только придумать Венера. И хотя Алексей не считал себя ханжой, но все-таки был не готов к слишком красочным описаниям дамы сердца старого ловеласа.

Вначале, правда, все было вполне невинно, всего лишь упоминание о «Молочно-белых плечах и шее» любовницы. Но далее, и уже с неприкрытым восторгом (Алексею даже показалось, что на бумаге видны следы слюны, которой брызгал старый сластолюбец), он перешел к описанию «совершеннейшей груди, мягкой и нежной, упругой и горячей, с твердыми вишнями сосков, которые так и требуют, чтобы к ним прикоснулись губами».

Того же требовали и бедра его любовницы, тоже «нежные и округлые», которые «трепетали» под его пальцами и «звали к еще большему наслаждению».

— О черт! — Алексей захлопнул дневник. Подобных откровении ему еще не приходилось читать, хотя, будучи гимназистом, он познакомился с «Дружескими наставлениями монсеньорам, желающим завести отношения с дамой» некоего француза, после которых с месяц не мог смотреть ни на одну из женщин без отвращения.

— Что такое? — вскинул голову Тартищев. — Что ты там нашел?

— Секунду… — Алексей опять открыл дневник и торопливо перелистал страницы, но везде было одно и то же. Глаза его наткнулись на следующий пассаж:

«Она возлежала на кровати, и ночная сорочка соблазнительно приоткрывала ее бедра. Рыжие волосы разметались по подушке, а ее прекрасное лицо горело от вожделения. Она раздвинула…»

Алексей вновь чертыхнулся и быстро пробежал глазами еще несколько страниц. На них «молодая всадница, приняв в себя пылающий жезл», затеяла скачку, причем, вероятно, для вящей убедительности или оттого, что в немецком языке не хватало слов для описания всех тонкостей любовных игр, Дильмац дополнял их русскими, но из тех, которые в приличном обществе не произносятся. Тем не менее Алексей почувствовал некоторое напряжение в теле, а на лбу выступил пот.

Старый развратник в некоторых местах был очень даже убедителен. Он резко захлопнул дневник и попытался восстановить спокойствие.

Тартищев с любопытством смотрел на него.

— Что он там написал? — И протянул руку к дневнику:

— Дай посмотрю. В немецком я, конечно, не силен, но кое-что разберу!