На освободившийся высокий стульчик взобрался мужчина в форме младшего офицера и заказал себе ром с кока-колой. В зеркале Брет увидел, что новый сосед поглядывает на него поверх своего бокала. Брет отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, ему не хотелось разговаривать.
Но старшина все равно заговорил с ним, как-то вдруг, как принято среди военных моряков.
- Они хотели сделать из меня настоящего офицера, но ничего не получилось, и я не жалею об этом. Меня чуть не представили, но я пошел к капитану и сказал, что не хочу становиться офицером, не хочу взваливать на себя ответственность и буду чувствовать себя не в своей тарелке в офицерской кают-компании. Он было стал меня убеждать, но я настоял на своем, вот такие дела. Я продолжал питаться за старшинским столом, а там лучшая кормежка на корабле.
- На моем корабле было то же самое, - отозвался Брет.
Ему не хотелось разговаривать с широколицым мужчиной, но не было другого выхода. Офицер ни в коем случае не должен оскорблять унтер-офицеров и солдат. И хотя война закончилась, а он уже долгое время не состоял в действующей армии, Брет все еще уважал честь мундира и считал, что он в долгу за привилегии своего звания. Когда бармен принес старшине вторую порцию рома с кокой, Брет настоял на том, чтобы заплатить за соседа, и заказал себе еще порцию виски. Это была уже четвертая порция, и он начинал чувствовать действие алкоголя, что его несколько обеспокоило, но вскоре беспокойство утонуло в приятном самочувствии, которое принес хмель. В конце концов, он не выпивал очень давно и мог себе позволить почувствовать себя пьяным. На то и существует выпивка.
- Вы служили на корабле, да? - спросил старшина.
- Два года. На судне, перевозившем джипы.
- Моя фамилия Мастин. - Старшина протянул толстую руку.
- Тейлор. Рад познакомиться.
Их рукопожатие больше походило на попытку раздавить друг другу руку, и Брет сделал соответствующие выводы. Мастин считал, что он крепче любого офицера, и будет рад, если ему докажут обратное.
- Я сам проплавал на боевом корабле, - продолжал собеседник, - весь последний год войны. А до этого на обычной посудине. В настоящий момент служу на острове, и если эта служба на берегу продлится еще пару лет, то мне нечего трепыхаться. Через два года выйду в отставку. Прежде я был честолюбивым, но когда понял свой уровень, хватило смекалки держаться за то, что есть. - Он подозвал бармена и попросил повторить для обоих.
Брет посмотрел на его лицо и увидел, как под увеличительным стеклом, глубокие морщины, обветренную кожу, помутневшие от рома глаза, уставшую плоть, накопившуюся под мощной челюстью. Он заслужил свою отставку после двадцатилетней службы, подумал Брет. Поступая на военную службу совсем молодыми, старшины уже к сорока годам имеют право выходить в отставку, но двадцать лет, проведенные в этой железной среде, старят. Двадцать лет бродячей жизни по барам и лачугам, разбросанным по берегам двух океанов. Старшины-ветераны все выглядят одинаково: в теле, крепкие, хитрые и какие-то потерянные.
- Бабы спятили с ума, - заявил старшина. После многолетнего пребывания среди жеребцов военно-морского флота Брет отнесся к неожиданной смене темы разговора вполне нормально, как к естественному развитию беседы. - Вот, например, жена моего приятеля. Он тоже старшина. Объездил весь свет, от Шанхая до Франции, и думал, что разбирается в жизни.
Женился на этой девочке в Бостоне шесть лет назад, а вот сейчас она доводит его до белого каления. Когда его перевели на Тихий океан, он привез ее с собой сюда, они приобрели небольшой домик в Даго, недалеко от залива, на побережье. Это было еще до того, как мы вступили в войну. В течение длительного времени он мог каждый вечер приходить домой. Потом, когда его корабль получил задание и ушел в море, она психовала, но он все же виделся с ней каждые две или три недели. Она была ему хорошей, верной женой, к тому же религиозной, но, как он говорит, страстная до чертиков. Не то чтобы ему это не нравилось... Он был доволен своим браком.
После Перл-Харбора его корабль направили в южную часть Тихого океана. Она писала ему практически ежедневно. Но спустя примерно год пришло письмо, которое сбило его с катушек. Получилось так, что она была в порядке, когда регулярно видела мужа. Но когда осталась одна, все изменилось. Она сняла штаны для кого-то еще и почувствовала ужасные угрызения, ведь она верующая. Она просто не могла не сообщить ему об этом. Поэтому и написала.
Этот мой приятель, а корабль его нес тогда боевую вахту в районе Соломоновых островов, помимо волнений, связанных со службой, получил такую залепуху от своей жены и чуть не свихнулся. Может ли он простить ее, спрашивала она в своем письме, - она больше никогда так не поступит. Она не хотела этого делать и в тот раз, но напилась и поняла, что произошло, уже после, когда проснулась в кровати с тем парнем в его гостиничном номере. Пару недель он обдумывал все это, даже советовался кое с кем из своих близких дружков и наконец взял себя в руки, написал ей хорошее, приличное письмо. Он писал, что вся эта история просто убивает его, но, мол, он никогда не был среди тех, кто плачет по разлитому молоку. И коль уж она говорит, что этого больше никогда не повторится, ему ничего не остается, как проглотить горькую пилюлю и поскорее постараться забыть все. Пару месяцев спустя он получил ответ. Она написала, что он лучший муж во всем мире и всю такую ерунду, что она посвятит оставшуюся часть своей жизни тому, чтобы оправдать его доверие. Чепуха!
- Может быть, она действительно хотела так поступить, - заметил Брет. Он сочувствовал этой женщине. - Человек оступился, это еще ни о чем не говорит.
- Если он оступился один раз. Но я еще не подбил бабки в своем рассказе. Выпьем еще по одной?
- Теперь моя очередь заказывать.
Хотя история была интересной и ему хотелось дослушать до конца, необычайная раздражительность охватила все его существо. Было неприятно узнавать из третьих уст интимную повесть о грехах женщины, которую он никогда не видел; он не хотел иметь к этой проблеме никакого отношения. Но он согласился выпить еще и узнать, чем закончилась история, ставшая приложением к этой выпивке.
- Прошел еще примерно год, и мой приятель возвратился домой. Всего на пять дней. Жена моя - просто прелесть, думал он. Она старалась угодить во всем и в то же время стала еще более набожной, ходила к обедне каждый день и все такое прочее. Он решил, что ее исправила церковь или что-то еще и что он поступил правильно, решив остаться с ней. Потом он опять ушел в море на восемнадцать или двадцать месяцев, участвовал в шести или семи высадках десантов, а она продолжала писать ему каждый день и объясняться в горячей любви, убеждала, что отдала бы все на свете, только бы он оказался с ней дома в постели. Весной 1945 года он получил приказ отправиться на береговую службу и окончательно возвратился домой. Жена ждала его на пристани. Но как только он увидел ее, то понял: что-то не так. Не так - это не то слово. Она не дотерпела, пока они доедут до дома, и сказала, что опять это сделала, не смогла справиться с собой. Нервы у него были взвинчены, он почти не спал с тех пор, как корабль вышел из Перл-Харбора, и он влепил ей пощечину. Тут она ужасно разрыдалась и приползла к нему на коленях, прося простить ее за грехи. "Грехи? - переспросил он. - О Господи, сколько же раз ты согрешила?" "Пятнадцать или шестнадцать раз", - ответила она. Но клялась, что любит только его одного и если он ее не прогонит, то будет ему хорошей женой до конца своих дней после того, как он вернулся домой. Дурость заключалась в том, что он все-таки продолжал любить ее, но не мог перенести, что она отдавалась шайке паршивых дезертиров, когда он уходил в море. Теперь он смотрит на нее, как на суку, и опасается, что однажды сорвется и прибьет ее до смерти. Что же ему делать, лейтенант?
- Не знаю, - ответил Брет. - А что бы сделали вы?
Мастин отвел в сторону свои маленькие глазки.
- Давайте еще по одной.
Потягивая шестую - а может быть, седьмую? - порцию виски, Брет обдумывал ситуацию, в которой оказался какой-то незнакомый человек. Ему был противен Мастин и его грязная история, но он был заинтригован, потому что она перекликалась с его собственной жизнью. Находясь под сильными парами, которые заставляли учащенно биться сердце и ударяли в голову, его воображение рисовало с кинематографической ясностью канализационные трубы, которые разветвлялись, как зараженные вены, по улицам всех городов, где чудища о двух спинах в тысячах спален утоляли ненасытную страсть женского лона, этого слепого рта прелюбодеяния, пожирающего дикое мясо. Второй раз за день он почувствовал, как черный ветер гонит его к гибели, к могиле, к бесплодному чреву, которое не опасается изнасилования и не угрожает вторым рождением. Умерший человек, зародыш могилы, без будущего и без терзаний совести, беспечно смешивался с грязью и отбросами поколений, безо всякой истории и какой-либо мысли, которая могла бы нарушить вечную безмятежность тьмы, бесконечную беременность праха. Он желал себе смерти и поэтому заказал двойную порцию виски, потом еще и еще раз. Спиртное возвратило ему интерес к жизни, но обнажило его отвращение к ней.
