Возражать против такой перспективы Шатохин не стал. Он точно так же повез бы Анвара к себе домой, если тот приехал бы в его город. Майор только поинтересовался:
— Дети-то как, растут?
— Выросли уже, — с самодовольной улыбкой Рахимов повернулся к приятелю. — Ты, наверное, и не знаешь, дочку-то я замуж выдал. Внук у меня растет — Батыр. Ох, и деловой, я тебе доложу, товарищ. Сыщик будет. Всего несколько месяцев, как ходить научился, а ничего от него не спрячешь. Все равно найдет. Такой проныра спасу нет. — Рахимов взмахнул руками, радуясь своему внуку.
Радость его передалась Шатохину и водителю, — скромному молчаливому пареньку. Все трое стали от души смеяться.
Охранник Арипов Буранбай — сорокадвухлетний сверх меры полный мужчина, с трудом влезавший в милицейскую форму самого большого, — какой только имелся на складе — размера сидел в дежурной комнате, что находилась в конце длинного темного коридора, по обеим сторонам которого располагались камеры с временно задержанными. Напарник Буранбая сладко спал на нарах, сам же Арипов смотрел по малюсенькому портативному телевизору футбольный матч. На улице уже стемнело, и вечерняя прохлада стала спускаться и сюда в изолятор временного заключению. Как раз диктор объявил перерыв, а по экрану телевизора замелькала реклама, когда зазвонил телефон. Буранбай снял трубку, с сильным акцентом произнес:
— Дежурный по лизолятору временного заклучения сержант Арипов слюшает!
— Сержант, а, сержант, — раздался в трубке вкрадчивый хриплый голос. — Мне братишке табачок передать нужно да жратвы немного.
— Нэт, нэлзя, — ответил Буранбай, однако трубку не положил.
— Братишка голодный, сержант, — все так же вкрадчиво продолжал голос. — Братишка есть хочет. Сержант, а, сержант, выйди, я в долгу не останусь…
В общем-то, с такими просьбами к Арипову обращались неоднократно. В изоляторе, когда кормили, а чаще всего нет. Сигареты тоже никто не выдавал, и Буранбай брал иной раз у родственников задержанных передачу, без ведома начальства, разумеется, и не за бесплатно, конечно. В этот раз он тоже решил не упускать случая поживиться. Буранбай ничего не ответил, он только красноречиво вздохнул, мол, как вы мне все надоели, и положил трубку.
Будить напарника Арипов не стал. Кряхтя, он поднялся из-за стола, вышел из "дежурки" и направился по коридору. Из камер раздавался храп, тихий говор, смех. Жизнь продолжается и за решеткой. Арипов поднялся в холл, прошел мимо дежурного по ГУВД и, выйдя на крыльцо, огляделся. В темноте за железными прутьями забора маячила фигура. Буранбай спустился по ступенькам и направился к поджидавшему его человеку. Мужчина был старше своих лет, высок, худощав, сутул, с волевым мужественным лицом. Натренированный глаз Арипова безошибочно определил в нем бывшего заключенного.
"Из "зеков", недавно откинулся, — решил Буранбай, пытаясь получше разглядеть в темноте лицо человека. — Взгляд волчий, повадки блатные, не успел еще среди нормальных людей пообтесаться".
— Вот, сержант, — Нечистый сунул в руки Арипова пакет. — Там сигареты, еда и деньги. Бабки себе возьмешь, остальное Шиляеву Сашке отдай! Его сегодня загребли. А если передашь вот это, — Алиферов достал из кармана шприц, заполненный прозрачной жидкостью, — я тебе отдельно заплачу, — и Нечистый пошелестел стодолларовой купюрой, неизвестно откуда взявшейся в его руках.
При виде столь крупной суммы, почти вдвое превышающей месячный заработок охранника, глаза Буранбая загорелись, однако страх понести ответственность, если вдруг деяния его станут известны начальству, заставил Арипова отказаться.
— Нэт, Нэт!.. — замотал он головой. — Нэ положено.
— Да ладно тебе, сержант, — фамильярным тоном заявил Нечистый. — Парень же наркоман. Ему доза нужна. Тебе же с ним сегодня ночью возиться придется, когда его "ломать" начнет. Будешь вызывать "скорую", а то вообще на твоих руках помрет. Тебе это надо? А так "кольнется" он и до утра будет спать спокойно.
Буранбай заколебался.
— А если он на допросе проговорится, что я ему наркотык дал? — сказал он с сомнением.
— Не проговорится, — уверенно произнес Нечистый. — Его за обычное хулиганство загребли. Так что утром выпустят.
— Нэ выпустят, — с не меньшей уверенностью заявил Буранбай. — Его следовател, как я слишал, в столицу уехал.
— В столицу? — Алиферов был неприятно поражен. "Неужели, гад, Шилеяв раскололся?" — подумал он, а вслух спросил: — Кто ведет его дело?
— Старший следовател Шатохин, — изрек Арипов.
— Шатохин?! — снова поразился Нечистый, однако на этот раз чему-то обрадовался и весело сказал: — Ну, значит, выпустит, когда из столицы вернется. А ты, сержант, завтра вечерком подгребай сюда в это же время, я тебе еще один шприц дам и еще стольник подброшу… Да ты бери, бери, — и Алиферов стал совать в руку Буранбая шприц и деньги.
— Но ведь завтра другой смена дэжурить будет, — все еще борясь сам с собой, слабо возразил Арипов. — Как же я шприц передам?
— А вот это уже твои проблемы, — осклабился Нечистый. — Я плачу за работу, а ты ее делаешь.
— Ладно, — внезапно согласился Буранбай, беря деньги и шприц. — Но толко завтра эта работа дороже стоить будет. Раз риск болшой.
Нечистый хохотнул и презрительно спросил:
— Сколько?
— В два раза дороже, — тоном опытного торговца заявил Буранбай.
— Еще полтинник накину и хватит, — усмехнулся Алиферов. — Но только завтра ты мне записку от Санька принеси, что, мол, "посылу" получил, а потом бабки получишь. Вам-то ментам верить нельзя. "Алтушки" возьмешь, а шприц хрен передашь. — С этими словами Нечистый повернулся и пошел прочь.
А в камере на нарах, занимавших три четверти площади помещения, томился Шиляев. Четверо его сокамерников, большей частью хулиганы, задержанные в нетрезвом виде, уже давно спали, Сашка же сидел в углу на голых досках, прислонившись спиной к шероховатой, напоминавшей ракушечник стене и смотрел в пустоту. С каким-то мрачным удовлетворением он отмечал появлявшиеся у него симптомы "ломки": болел позвоночник, ныли суставы, словно из него вытягивали жилы. И это только начало. Впереди его ждала еще более изощренная пытка. Помощи в этот момент Шиляеву ждать было неоткуда и Сашка твердо решил, когда боль станет невыносимой, свести счеты с жизнью. Как он это сделает Шиляев еще не знал. Может, вены себе перегрызет, может, голову разобьет о стенку, а может, на "вертухая" набросится, и он его пристрелит. Но как бы там ни было, подыхать медленной мучительной смертью в этой жуткой камере рядом с парашей он не намерен.
И вот в тот момент, когда Сашка был уже на грани отчаянного шага, тусклый свет, горевшей в коридоре лампочки, заслонила тень, и негромкий голос с сильным акцентом спросил:
— Ти Шиляеп Шашка?
Наркоману было так плохо, что он еле выдавил из себя:
— Я…
— Виходи, давай, толко тихо! — приказал охранник и, щелкнув замком, открыл дверь. — Увидев на свету бледного с измученным лицом мужчину, который, по-видимому, задыхался без наркотика, как рыба без воды, охранник с осуждением покачал головой: — Совсим, дурак, себя не уважаешь. — Подталкивая Сашку, толстяк провел его в конец коридора и, пихнул в туалет, предназначенный для охраны, сунул в руку шприц. — Давай, бистро!
Через пару минут Шиляев твердой походкой вошел в камеру и, растянувшись на нарах, положил голову на косо прибитую доску, заменявшую подушку.
"Силен, видать Вовка раз сам охранник "наркоту" мне в зубах принес. За Нечистого нужно держаться. С ним не пропадешь!" — успел подумать Шиляев, погружаясь в волшебный дивный мир грез.
Ни свет, ни заря домой заявилась мать Нечистого. Вовка открыл дверь, неприветливо бросил ей:
— Здравствуй! — и, протопав босыми ногами в лоджию, снова завалился на диван.
Матери своей он не любил, всегда чувствовал, что приходится ей в тягость.
"Шлюха она и есть шлюха, — думал он о ней с неприязнью. — Всю жизнь только о мужиках и думала. Сколько у нее их было сама давно со счету сбилась. Не знает, наверное, от кого меня зачала. А одевается так, будто ей двадцать лет — в мини юбку и топик со шнуровкой на спине. Смотреть противно. Самой-то скоро уже пятьдесят шесть, а все под молодуху костит. Волосы вон под цвет соломы выкрасила, брови насурьмила, "свисток" накрасила, а на роже морщины горячим утюгом разгладить забыла. Дура старая, совсем из ума выжила. Типичная старая б…"
— Я, Вовчик, посуду кое-какую заберу, — ворковала мать из кухни, хлопая дверцами шкафчиков. Голос у родительницы был грубым, прокуренным. — И кое-что из шмоток.
— Ладно, — вяло разрешил Нечистый.
— Как живешь-то, сынок? — голос матери уже раздавался из зала. Теперь хлопали дверцы "стенки".
