Саваки бросил взгляд на Току:
— Заглянем туда?
При слове «кабаре» Току, видимо, заколебалась, но тем не менее согласно кивнула.
Выйдя на улицу Международную, они сразу заметили кабаре «Ша нуар». Над входом висела вывеска с нарисованной чёрной кошкой, подсвеченная мигающими неоновыми огнями. Однако оказалось, что Миямото уже и отсюда уволился. По словам здешних официантов, он теперь работал в баре «Фиалка» в Икэбукуро. Подивившись такой стремительности перемещений молодого человека, Саваки взял такси и отправился туда вместе с Току.
Действительно, юноша по фамилии Миямото работал в «Фиалке» барменом. Саваки заранее представлял себе парня бандитской внешности, но на поверку тот оказался приветливого вида юношей лет двадцати с небольшим, со светлым, открытым лицом.
— Только дурак будет там боем околачиваться! — самодовольно усмехнулся он.
Для Саваки было без разницы — что бой, что бармен. Особых преимуществ он не видел, но по самодовольному тону собеседника понял, что положение бармена куда завиднее. Когда он представил мать Ёсидзавы, Миямото улыбнулся:
— A-а, вы и есть та самая матушка Синкити… Позвольте вам предложить сока.
Не дожидаясь ответа, он вынул из холодильника апельсиновый сок. В этой привычной, наработанной раскованности, которая его отчасти даже привлекала, Саваки чувствовал какой-то холодок отстранённости. В непринуждённой манере молодого человека, который был лет на десять моложе тридцатидвухлетнего Саваки, но, видимо, искушённее его, при всей видимой светскости явно недоставало искренности. Впрочем, это можно было списать на счёт «соответствия современному стилю».
Отпив из поставленного перед ним стакана виски с содовой, Саваки спросил:
— Кажется, Синкити тебе написал письмо перед самоубийством?
Миямото утвердительно кивнул.
— Оно сейчас у тебя?
— Должно быть где-то тут. Минутку.
Миямото что-то тихонько сказал хозяйке бара, вышел из-за стойки и поднялся на второй этаж. Току, очевидно, чувствовала себя не в своей тарелке в этой атмосфере бара. Она вся сжалась и даже не прикоснулась к налитому соку. Чтобы немного её приободрить, Саваки начал было о чём-то рассказывать, но тут как раз вернулся Миямото с письмом в руке.
«Я сейчас живу в маленьком рёкане в районе Хокурику. Называется «Химэюри». Там, у себя в химчистке, я всем сказал, что отправляюсь в путешествие, но на самом деле я просто сбежал и здесь спрятался. Сам не знаю, что со мной творится, но только на работе у меня совсем пропала уверенность в себе, и к тому же я чего-то всё время ужасно боюсь. Ты, наверное, будешь смеяться, но мне просто страшно дальше жить в Токио. Смелый ты. Я тебе завидую. Наверное, чтобы жить в Токио, надо быть таким, как ты.
Вот ты сказал, что в химчистке прозябать глупо и ты лучше пойдёшь в какое-нибудь заведение, где девицы, азартные игры и всё такое. А я так не могу. Но и нынешняя работа мне совсем не нравится, делать мне там нечего. И мне страшно. Не знаю, как это лучше выразить, но мне кажется, будто я заперт в маленьком сундуке и мне уже нечем дышать. Может, ты ко мне сюда приедешь, а? Я чувствую, что если вот так просто снова вернусь в Токио, то делать всё равно ничего не смогу. Вот если бы здесь потолковать с тобой, глядя на море!.. Наверное, это мне дало бы новый заряд мужества.
Приезжай, пожалуйста. Там в ящике моего стола должно лежать две тысячи йен. Ты на них купи билеты».
В этом письме тоже не было ничего такого, от чего бы исходил запах смерти. Однако тревога и смятение здесь чувствовалась куда явственнее, чем в первом письме, адресованном к Киитиро Фудзисиме. Содержание письма представлялось Саваки довольно сумбурным, и он не мог хорошенько понять, что имел в виду Синкити, говоря, что он «будто заперт в маленьком сундуке».
— В общем, ты туда так и не поехал? — уточнил Саваки.
Миямото пожал плечами и пощёлкал зажигалкой.
— Я по-другому не мог. Только-только в заведение устроился, а там порядки строгие. Что ж я, сразу в отгул? Поначалу особенно надо стараться. Да и не думал я вовсе, что он может покончить с собой. Он же нигде не пишет ни о каком самоубийстве!
— Ну, он говорит, что ему «страшно дальше жить».
— Так это всем страшно. Конечно, в Токио выживает сильнейший.
Миямото как-то слишком легко рассуждал обо всём. Может быть, это была просто дань молодёжной моде — говорить о важных проблемах в шутливой манере. Саваки трудно было сказать зачем: то ли просто от юношеской беспечности, то ли чтобы показать свою суперкомпетентность и опытность. Одно ему было ясно: молодой человек по имени Синкити Ёсидзава был начисто лишён этой способности обращать жизнь в шутку.
— А как ты думаешь, почему Синкити покончил с собой? — спросил он.
— Н-ну… — Миямото в задумчивости закатил глаза. — Кто его знает! Понятия не имею, что у него там было на душе.
— Но всё-таки, с твоей точки зрения, что за человек был Синкити?
— Хороший мужик. Сильный… И добрый такой. Может, конечно, это можно назвать и недостатком. В нынешней жизни, наверное, лучше, чтоб в тебе дурного было побольше.
— В жизни-то?.. — натянуто усмехнулся Саваки.
Интересно, какой, собственно, представляется жизнь этому юнцу? И какой она представлялась Синкити Ёсидзаве?
— Жаль, что он умер, — чуть слышно пробормотал Миямото.
Переведя взгляд на Току, он улыбнулся:
— Может, вам вместо сока колы налить?
На его весёлом лице не видно было и тени огорчения. Похоже было, что смерть товарища для этого парня мало что значила. Саваки понял, что расспрашивать дальше не имеет никакого смысла, но ему хотелось узнать, кому могло быть адресовано третье письмо. На вопрос, не было ли у Синкити какого-то близкого человека, Миямото, подумав, ответил:
— Может, девушка у него и была.
— Девушка?
— Да, есть тут такая Акико Симодзё. Рядом с химчисткой в Асакусе есть булочная Симодзё. Вот она там и работает. Симпатичная такая. Вроде она Синкити нравилась.
Саваки уточнил название булочной и уже собрался вместе с Току распрощаться, когда Миямото довольно бесцеремонно сказал, обращаясь к женщине:
— Если не возражаете, я схожу к Синкити на могилу.
Звучали эти слова как всегда довольно неискренне и наигранно, но Току вежливо поклонилась и поблагодарила.
На кондитерской Симодзё в Асакусе, в квартале Синдзюку, к сожалению, висела табличка «Выходной день». Саваки на всякий случай позвонил, но, видимо, внутри никого не было. Решив вернуться сюда на следующий день, он посадил Току в такси и отправил в гостиницу в Уэно, а сам вернулся в редакцию газеты.
Шеф, выслушав доклад Саваки о проделанной работе, как и следовало ожидать, состроил кислую мину:
— Что-то слабовато! Ты ведь утверждал, что в этом деле главное — выяснить, что было причиной самоубийства. Что, возможно, тут замешаны не индивидуальные мотивы типа разочарования в любви или потери денег, взятых в долг, а причины социального порядка, общие для молодёжи из провинции, которая занята поисками работы в большом городе. Затем всё и затеяли. А получается что? Выяснить так ничего и не выяснили, и даже мать парня ни на кого не сердится, так что вообще говорить не о чем!
— Ну, получается так, — согласился Саваки, которому оставалось только вымученно улыбнуться.
Ему самому радоваться было нечему. Правда, удалось отыскать два письма, но, сколько он их ни перечитывал, истинную причину самоубийства понять не мог. И позиция Току в этом деле его не удовлетворяла. Ну почему она действительно ни на кого не сердится?!
— Может, её как-то расшевелить? — предложил шеф, постукивая карандашом по столу. — Ты ведь завтра встретишься с той девицей, которой адресовано третье письмо?
— Это вы про Акико из «Симодзё»?
— О ком же ещё? Мы же предполагаем, что, если бы на одно из писем пришёл ответ, парень не покончил бы с собой. Мать же должна кипеть гневом на тех, кто не послал ответа её сыну. Почему они этого не сделали?! Ты подлей масла в огонь, поддень её. Чтобы эта мамаша твоей Акико Симодзё в физиономию вцепилась. Вот такую фотографию мы бы тиснули! И подпись: «Гнев матери, у которой отняли сына».
— Но мы же пока не знаем, что именно отняло у неё сына.
— Так выясни побыстрее.
— Ясно, постараюсь, — пожал плечами Саваки и положил на стол перед шефом игрушечную обезьянку.
— Вот ещё, не могу понять, почему Синкити Ёсидзава прихватил с собой на тот свет эту игрушку.
— Дешёвый ширпотреб, — заметил шеф, взяв обезьянку своими толстыми пальцами. Оглядев игрушку со всех сторон, он повернул шпенёк. Обезьянка принялась колотить в тарелки. Может быть, оттого, что всё происходило в большом шумном рабочем помещении газеты, звук казался слабым — совсем не таким оглушительным, как там, в Хокурику.
