В лицо поэту дул холодный ветер, но он его не замечал, как не замечал и катившихся по щекам слез. Он снова посмотрел на горящие окна, на эти огненные карты в руках у мрачного шулера особняка. Губы яростно зашептали:
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь на карты окон легла.
Но в этом покере я проиграю.
В снегу лежит Водопьяный. Вид —
адов. Тот еще фон.
В кресле Лиля. Она сидит.
Оскалился цифрами телефон…
«Нет, плохо. Про телефон плохо… Позвонить! – вспыхнуло у него в мозгу. – Сейчас же! Она не сможет не взять трубку. Там ведь люди, и ей будет неловко не взять! Немедленно домой и звонить!»
Но вместо того чтобы пойти домой, Маяковский направился к подъезду. Он подошел к двери. Некоторое время стоял перед ней в нерешительности, потом протянул руку и обхватил пальцами холодную медную ручку.
По лестнице он почти взбежал. Остановился перед квартирой Бриков, постоял немного в нерешительности, вслушиваясь в долетавшие из-за двери звуки. Постучать – не постучать?..
Внизу послышались чьи-то шаги. Кто-то быстро поднимался по лестнице. Маяковский отошел в темень и прижался спиной к стене.
Возле квартиры остановился мужчина. Смахнул с плеча соринку, пригладил ладонью лацкан пальто и только после этого громко постучал в дверь.
– Сейчас-сейчас! – послышалось из-за двери.
Дверь приоткрылась, выпустив наружу полоску желтого света.
– Иван Арсеньевич, вы пришли! – Ее голос.
– Пришел-с.
– Проходите скорее! И умоляю вас – без церемоний.
– А у вас, я вижу, танцы?
– Да еще какие! Представьте себе, Афанасьев вывихнул во время польки ногу. Теперь приплясывает, сидя на стуле. Прямо кентавр!
Дверь захлопнулась, проглотив полоску желтого света. Маяковский отлепился от черной, холодной стены. Зашевелил губами, мучительно морща лоб.
Полоска света осветила фразу.
Слова непонятны – особенно сразу.
Слова так (не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу»…
Маяковский поднял руки и сжал ладонями виски. У него вдруг закружилась голова. И в этом адском круговороте зазвучал Ее смех. Он журчал, переливался и искрился в голове, как целое море стеклянных шариков, скользил по извилинам мозга, как по волнам, то выныривая, то вновь погружаясь в пучину.
– Перестань… – шептал Маяковский. – Уйди… Пожалей…
Постояв с минуту, поэт решительно тряхнул головой, подхватил упавшую было кепку и бросился по лестнице вниз. Скорее! Прочь отсюда, чтобы не сойти с ума!
В подъезде он наткнулся на поднимавшуюся по ступенькам девушку и вскрикнул:
– А, черт!
Затем понесся дальше, перепрыгивая через ступеньки и рискуя свернуть себе шею. Выскочив на улицу, поэт остановился и вдохнул полной грудью холодный воздух. Было уже совсем темно, на небе вспыхнуло несколько звезд, те, что сумели пробиться сквозь грязные разводы туч.
В голове зароились строчки – горькие, мучительные.
Скажу: «Смотри, даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя в проклятьях моих обхожу»…
Маяковский достал из кармана портсигар. Вставляя в зубы измятую папиросу, он почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Неподалеку от подъезда, опираясь о трость, стоял высокий, полный человек в длинном пальто и старомодной котиковой шапке.
Внутри у Маяковского все заклокотало.
– Вы! – выдохнул он, и искрящееся облако пара вылетело у него изо рта. – Здесь!
– А, герр Маяковски! – сунув трость под мышку, мужчина двинулся на Маяковского. – Рад увидеть вас снова. Вы от фрау Брик? Как она? Жива, здорова, весела?
Маяковский стоял, широко расставив ноги, в сдвинутой на затылок кепи, с дымящейся папироской в углу рта, угрюмый и опасный.
– Я ведь вас, кажется, предупреждал…
– Знаю-знаю, – махнул рукой немец. – Сломаете мне ноги и сбросите с моста в реку. Позвольте вам заметить, у вас было очень забавное лицо, когда вы это говорили. Я давно так не смеялся.
– Смеялся? – вновь выдохнул поэт, и туманное облачко пара заклубилось у его рта. – Значит, смеялся. Ну, так я тебе покажу…
Маяковский с хрустом сжал кулаки, однако немца это ничуть не смутило.
– Ах, оставьте, дорогой мой! – весело сказал он. – К чему эта трагическая интонация? Вы ведь не в первый раз оказываетесь третьим лишним? Хотя… на этот раз, кажется, четвертым? – немец омерзительно засмеялся.
Маяковский молча кинулся на него с кулаками. Ударил правой, ударил левой, но кулаки рассекли холодную пустоту, и поэт, не удержав равновесия, повалился в сугроб. Снег обжег лицо и руки. Маяковский перевернулся и сел в сугробе, отирая заляпанное снегом лицо. Вид у него был растерянный.
– Как вы это сделали? – спросил он изумленно.
Немец взмахнул палочкой и ответил:
– Просто. Вы, должно быть, думаете, что бодрствуете. Тогда как на самом деле вы спите.
– Как сплю? Где сплю? – не понял Маяковский.
– В своей комнате в Лубянском проезде, где же еще. Не в Зимнем же дворце!
Маяковский приподнялся на локте и тяжело встал.
– Что вы несете? – угрюмо сказал он.
– Да-да, не удивляйтесь – вы во сне! – весело сказал немец. – А это, уж извините, моя область, и здесь я – полный хозяин.
Маяковский тряхнул тяжелой головой, подумал, потом спокойно спросил:
– Так вы мой кошмар?
– Если вам так больше нравится – да, – ответил немец.
– А цыганка? Она тоже мне приснилась?
– Цыганка? Какая цыганка?
– А, так, значит, она была настоящая! – торжествующе произнес Маяковский. – Но когда же я уснул? И как я добрался до дому? Я этого совсем не помню.
– Вы что-то говорили про цыганку, – напомнил немец.
– При чем тут цыганка? Зачем она вам?
– Видите ли, меня давно интересуют цыганки. Можно даже сказать, что я специалист по изучению цыганок.
– Этнограф? – машинально спросил Маяковский.
– Именно так! Именно этнограф! У вас удивительный талант формулировать, герр Маяковски.
Поэт потер пальцами лоб и мучительно поморщился, словно попытался ухватить мысленно ускользающий образ или улетучивающееся воспоминание, так и не успевшее закрепиться в мозгу.
– Мне кажется, что вы мне это уже говорили… – неуверенно произнес он. – Или не вы… И не мне…
– Дежавю, – кивнул немец. – Это со многими случается. Вот что я хочу вам сказать, герр Маяковски. Не ходите сюда больше. Не мешайтесь под ногами у приличных людей.
– Не ваше дело, куда мне ходить, – угрюмо проговорил поэт.
– В данном случае вы ошибаетесь. Это очень даже мое дело. И я вам не позволю мешать.
– Как будто я вас послушаю, – скривил губы Маяковский.
– Послушаете, – убежденно сказал немец. – Вы же не хотите, чтобы с Лилей Юрьевной стряслась беда?
Глаза Маяковского грозно блеснули в темноте.
– Не ходите к ее дому, – повторил немец. – И не встречайтесь у нее на пути. По крайней мере, до двадцать восьмого февраля. Ведь именно такой срок вы для себя отмерили?
Маяковский глянул на иностранца изумленно.
– Откуда вы знаете?
Немец усмехнулся.
– Вы забыли? Я ведь ваш кошмар. В некотором роде я – это вы. Поэтому я знаю все, что знаете вы.
Поэт поднял руку и, мучительно морщась, потер пальцами лоб.
– Мне нужны эти два месяца, – хрипло сказал он. – Я стану другим. Я еще способен любить.
– К несчастью, да. Но и это с годами проходит. Когда пройдет полностью, от вас останется одна пустота. Нечто вроде мыльного пузыря.
Маяковский стоял напротив немца, сжимая в руке кепку, тяжело, прерывисто дышал.
– Ваше счастье, что вы – мой сон, – процедил он сквозь зубы.
– Посмотрите правде в глаза – с вами все давно уже кончено, – сказал немец. – Впрочем, вы еще можете изменить свою жизнь. Допустим, пойдете на завод и станете обтачивать чугунные болванки. Возможно, из вас выйдет неплохой слесарь. Впрочем, зачем же завод? У вас уже есть профессия. Вы неплохой игрок, герр Маяковски. Могли бы зарабатывать себе этим на жизнь. Кстати, не хотите сразиться?
В руках у немца появились карты. Он ловко их перетасовал. Маяковский смотрел на карты и видел, что это не обычные карты. Вместо королей и дам он успел разглядеть старуху с косой и повешенного за одну ногу человека. Терпеть это не было больше сил.
– А ну убирайся! – взревел Маяковский. – Пошел вон, свинья!
Он сжал кулаки и бросился на немца.
На этот раз Маяковского принял не обжигающе-холодный сугроб, а обжигающе-жаркая постель.
Подушка взмокла от пота и слез. Маяковский поднял голову. Несколько секунд от тупо глядел во тьму, потом разжал запекшиеся губы и тихо простонал:
– Ли-и-ля-я…
В голове зашевелились слова, складываясь в выпуклые, тяжелые метафоры.
Я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца и края…
В темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало, повторяя.
«Твои черты… Как безумное зеркало…» Маяковский судорожно пошарил рукой по полу, нащупывая карандаш и листок, чтобы записать пригрезившиеся строки, но ни того, ни другого на полу не оказалось. Он снова опустился на мокрую подушку. Лежал и думал, что больше не уснет, и от мысли этой становилось страшно. Страшно лежать в темноте, одному, с воспоминанием о кошмаре, оставившем в душе тяжелую, потную муть, от которой сжималось сердце.
