чуть более учащенным, затылок напряжен. Казалось, вся его сдерживаемая сила билась в висках, толкалась в лоб, где снова набухла толстая и твердая, как канат, вена. Однако он, в который уж раз, берет себя в руки. И почти нормальным голосом говорит:
— Докажи это.
Я даже не пытаюсь сдержать закипающую в душе ярость, я просто сам себя не узнаю.
— Вам? Ни за что! Но если вы настаиваете, я докажу это полиции, будьте спокойны! Тюрло все записывал, поняли? Каждая сумма денег, что вы ему передавали, внесена в записную книжку, красивую красную записную книжечку, и она у меня. О, само собой, ничто не записано открытым текстом! Но кое-какие даты, дражайший мой мсье, самым трогательным образом соотносятся с вашей псевдоболезныо. Может, это и могло бы показаться нормальным! Но суммы! Когда зовешься Марионом и болеешь гриппом, не станешь платить своему врачу таких гонораров! Зовись вы даже Рокфеллером, вам не поверили бы! Желаете, чтобы я прочитал на память эту книжечку?
Марион судорожно цепляется за диванчик.
— Негодяй! — бросает он.
Это слово меня успокаивает. Я вежливо отвечаю:
— Только после вас. — И продолжаю: — Впрочем, вы не единственный там фигурируете, господин Бержерон. Я обнаружил еще пять или шесть счетов подобной же выпечки. Да, у моего патрона неплохой аппетит! Вы, верно, ничего об этом не знали? Истории с медицинскими свидетельствами, юные девицы, жаждущие... Но это вас не касается.. Я говорю об этом, просто чтобы...
Марион молчит. Он наверняка думает: «Тюрло безумец!» И я отвечаю на его мысли:
— Какая небрежность, считаете вы! Но уж я меньше всех склонен на это жаловаться.
Я улыбаюсь. Марион разглядывает меня. В его глазах я угадываю напряженную мысль, какое-то внезапное решение. Он опускает руку в карман, вытаскивает пачку и протягивает мне.
— Сигарету?
Я киваю на револьвер:
— Сожалею, но у меня заняты руки. И потом я курю слишком много.
Он, в свою очередь, улыбается. Я солгал бы, сказав, что улыбка была непринужденной. Неважно, он все же улыбается. Он зажигает от окурка новую сигарету. И снова изучающе смотрит на меня. По правде сказать, я вовсе не уверен, что он думает сдаваться: в глубине его зрачков горит тревожный огонек. Однако разговаривает он вкрадчиво, мягко:
— Почему ты не напал на своего патрона? Так было бы проще!
— Мсье говорит это не всерьез? Разве не лучше обратиться к доброму боженьке, чем к его святым? — И я делаю признание: — Когда я узнал, что сегодня вечером вы уезжаете, я попросил у доктора разрешения провести два дня в родных краях, чтобы оправиться после гриппа. Может быть, даже я был вполне искренен, используя этот предлог... Не всегда отдаешь себе отчет в собственных намерениях. И только когда я увидел на Северном вокзале своего приятеля и он мне сказал: «Раз ты едешь в Грюжи, тебе незачем доезжать до самого Сен-Кантена: прыгай, едва увидишь сигнальный фонарь, скорость будет всего пятнадцать!» — вот только тогда я и начал строить планы. Потратиться на билет в первом классе, сесть в тот
же вагон, что и вы, и потом — обложить небольшим налогом ваши операции! А поскольку я кстати захватил револьвер...
— Кстати, — повторил Марион. — Молчи лучше, лгун! Ты подготовил это дельце давно, заранее.
И снова молчание. По-видимому, мы подъезжаем к Онуа. Он вдруг заявляет:
— Идет. Можешь оставить себе то, что ты взял.
— И это все?
Он так и подскакивает.
— Как так: это все!
— Пять тысяч триста франков, булавка для галстука — да, конечно, но все же...
И снова сцепленные руки, большие пальцы... Он говорит:
— Ты ведь лучше, чем кто-либо, знаешь, что у меня с собой ничего больше нет!
— Даже маленькой чековой книжки?
— О, чеки вещь опасная!
— Даже если они на предъявителя? И потом, ничто из принадлежащего вам не может представлять для меня никакой опасности, господин Бержерон! Сами прекрасно знаете, это только повредило бы вам! Какими великолепными друзьями мы станем! Всякий раз, как вы успешно провернете одну из своих блестящих афер, секрет которых знаете только вы, вы скажете себе: до чего же будет доволен Люсьен! Тут найдется малая толика и для Люсьена!
Моя шутка не вызывает никакой улыбки, только вопрос:
— А Люсьену уже известно, сколько составит малая толика?
Что тут долго разглагольствовать.
— Десять процентов.
— Однако, черт возьми! Значит, я должен Люсьену?..
— За ожерелье? Расчет несложен: двадцать пять тысяч.
Марион раскланивается, благодаря за любезное уточнение.
— Значит, — продолжает он, — я должен выписать тебе чек на двадцать пять тысяч франков?
— Точно так.
— Но все же исключая пять тысяч триста и цену жемчужной булавки?
Я взываю умоляющим тоном, который должен развеселить моего подопечного:
— О, господин Бержерон, вас ведь не могут остановить подобные мелочи? День, когда узнаёшь, что существует такой друг, как я, словно праздник, и его неплохо отметить подарком! Подумайте о маленькой записной книжке! Каким великолепным секретом мы оба владеем...
Снова молчание. Снова пожатие плеч, означающее: «Ничего не поделаешь».
— Я в твоих руках, — шепчет Бержерон.
И я, нисколько не лицемеря, соглашаюсь с этим:
— В этом нет никакого сомнения.
Внезапно, движением таким стремительным, что я растерялся, он вырывает у меня из рук револьвер и прицеливается. Но не нажимает на курок. Теперь скрытая сила прорывается и в его взгляде. И тем не менее он дает себе время подумать, каким путем избавиться от меня.
— Вы не посмеете меня уничтожить, — говорю я ему как можно хладнокровнее.
— Ты так думаешь? — злобно шипит он. — Ну что ж, ты ошибаешься. Вставай!
Он тоже встает, отодвигает дверь купе, бросает взгляд в коридор.
— Иди вперед. Не забудь, что у меня в руках. (Он сунул браунинг в карман, но по-прежнему целит им в меня, так что я не перестаю чувствовать себя под угрозой.) — Давай живее!
— Что вы собираетесь делать?
Он, не отвечая, идет вперед. Я вынужден повернуться, стать лицом по ходу поезда и тоже идти вперед. Я угадываю отражения светящихся окон на насыпи, светлые клубы дыма, но не успеваю ничего увидеть. Главное — не терять хладнокровия, поскольку я прекрасно понимаю, куда он хочет меня привести, куда он ведет меня. Мы уже в конце коридора, перед самой дверью. Я читаю на стекле
