во время допросов и самого суда окажется единственным его слабым местом, он уточняет, бросая на меня насмешливый взгляд:
— Купленной жемчужной булавкой! Чек от которой господин Марион сохранил, как и от всех вещей, приобретенных вполне «официально». И все прошло бы как нельзя лучше!
— Если не считать того, что, будь револьвер заряжен, я лежал бы с пулей в груди.
На лице Бержерона снова проступает горечь, он закрывает глаза.
— Да, я на мгновение совсем потерял голову... — Он говорит, по-прежнему не открывая глаз: — Откуда вы смогли все это узнать? Камердинер Тюрло?..
Он открывает глаза. Я не вижу причины, почему бы пе удовлетворить его любопытство. Тем более что и во мне тоже просыпается тщеславие.
— Камердинер тут ни при чем. Сам Тюрло показался полиции подозрительным из-за истории с фальшивыми медицинскими свидетельствами, которой я занимался почти год. Я вел это расследование — конечно, не ставя самого Тюрло в известность, — узнал имена всех его клиентов, интересовался каждым. Впрочем, клиенты были не слишком многочисленны, и уже одно это меня смутило, принимая во внимание его образ жизни. Среди его клиентов вы занимали особое место. Ваши болезни на редкость точно совпадали с подвигами прославленного Бержерона! Надо сказать, что я занимался так же и Бержероном, как немало других моих коллег: ну и доставил же ты нам хлопот, мошенник! — Я улыбнулся ему. — Но. кроме этих совпадений, ничего, что позволяло бы заподозрить тебя. И вскоре я усомнился в своих предположениях, решил, что тут простая случайность. Вызванный в префектуру, Тюрло дал «доказательства» своей чистосердечности в деле о медицинских свидетельствах... Мне тем временем поручили вести другие дела. Просто удача, что я оказался свободен сегодня утром, когда позвонил Фонтен. Я решил рискнуть. Поспешил к твоему дому. И с той минуты, как ты вышел, я неотступно следовал за тобой. Видишь, мы все еще вместе!
Лицо у Бержерона осунувшееся, он спрашивает:
— А записная книжка? Красная записная книжечка?
— Записная книжка? Но она не существует, во всяком случае, насколько мне известно. Я никогда пе делал обыска у Тюрло. Повторяю, для меня указаниями служили лишь совпадения болезней и краж.
— Как! — восклицает Бержерон. — И ничего больше?
— Нет, еще две вещи, в которых я был убежден, — что Тюрло мошенник, и ты тоже. Вот я и взялся за это...
Свинцовая усталость вдруг ложится на лицо Бержерона, состарив его лет на десять. Забыв о наручниках, он пытается поднести ладонь ко лбу. Но голова его никнет, словно его ударили по затылку.
— Бац, бац и бац! — объявляет Шикамбо.
Он выкладывает одну за другой последние карты, остававшиеся у пего на руках. Они с Бонарделем совершенно о нас забыли. У Бержерона дрожит губа.
— Но в конце концов .. — говорит он.
— Что в конце концов? — спрашиваю я. — Я вот думаю, если бы ты вместо пневматической почты отправил обычные письма Мортимеру и Фонтену, может быть, у пас сейчас ничего бы и пе было, никаких доказательств, и ты преспокойненько сидел бы в Брюсселе, наверняка предупрежденный своей старой нянюшкой...
Он выпрямился, охваченный новым беспокойством.
— Что это значит?
— Все очень просто. Сразу же после твоего отъезда ее привели к нам, как и Тюрло. Обоих как следует допросили, и того, и другую. Я только что узнал по телефону о результатах допроса.
— И что же? — нервно спрашивает Бержерон.
— Ничего! Они так ничего и не сказали. За все долгие часы допроса. Клялись, что ты был болен!
— Так что же? — снова спрашивает он.
Можно подумать, ему уже забрезжило спасение, ноздри его вздрагивают, глаза блестят.
— Так вот, я ответил, что их можно засадить за решетку, и того, и другую, поскольку они солгали, ведь мы получили твое признание.
— Неправда! — вопит он. — Это вы лжете, я ни в чем не признался!
Оба игрока оборачиваются к нему, и Бонардель каблуком ударяет его по большой берцовой кости, крик боли сливается с воплем протеста.
— Если ты нервничаешь, — говорит Шикамбо Бонарделю, — ходи снова пиками.
Отеческим тоном — хотя это ему больше пристало играть роль моего отца — я говорю Бержерону:
— Да, да, ты признался. Не будь таким вспыльчивым... Ты прекрасно знаешь, что признался. И сделал это так мило, что, возможно, даже не примут в расчет покушение на убийство с твоей стороны...
— Ты что, сдурел, что ли? — спрашивает Бонардель, постукивая головкой трубки о диванчик. — Он хотел тебя вышвырнуть из поезда.
Я наблюдаю за Бержероном, он смотрит на меня. Это молчание только мы двое можем оценить.
— Подобная мелочь искажает облик нашего героя, — говорю я наконец. — А мне не хочется, чтобы он искажался.
— В конце концов, дело твое, — заключает Бонардель, пожимая плечами. — Там видно будет.
Губы Бержерона шевелятся, но звука почти не слышно:
— Это серьезно?
Я опускаю веки, подтверждая. Бонардель раскуривает трубку, Шикамбо шлепает картами по чемодану. Снова долгое молчание. Потом, чтобы подтвердить и закрепить наше соглашение, Бержерон принимается за свое повествование. Целый час рассказывает он, не упуская ни одной детали, о необычайных похождениях господина Жерардена, Мортимера, Бенои, Фонтена. Нам известно было обо всем этом только то, что накануне в приступе бешенства сообщили нам жертвы. В устах Бержерона эта история приобрела совсем другой оттенок. Теперь ни Шикамбо, ни Бонардель и не думают возобновлять игру. Они слушают вместе со мной, мы все слушаем, разинув рот. Бержерон не говорит: «Я». Он говорит: «Господин Жерарден». Он описывает характер и привычки каждого статиста, фальшиво-сердечную снисходительность господина Мортимера, претенциозную глупость господина Бенои, живость и очарование Фонтена-сына. После каждой фразы мы смеемся. А он, блестя глазами, играет все роли, начиная со своей собственной. Он краснеет и бледнеет по своему желанию, зрачки его расширяются, он поправляет воображаемое пенсне, лепечет, насмехается. Удивительный человек!
Через десять минут я снял с него наручники, чтобы ему свободнее было играть. Спустя четверть часа Бонардель передает ему бутылку пива, из тех, что мы прихватили в Онуа. Когда он заканчивает свой рассказ отъездом из отеля, мы все трое — все четверо — чувствуем облегчение, радость, готовность еще посмеяться, и Шикамбо, стоя посередине купе, самым дружеским образом дает тумака нашему пленнику.
— Тебе бы в театре играть! — говорит он.
Стремясь сохранить столь благоприятную, лестную для
