Розаменд, отлично знавшая эти причуды, заключила, что в дверь звонили уже не раз, и этот долгий стук — последняя отчаянная попытка. Отодвигая засовы, она гадала, кто бы это мог быть: ведь все, кому знакомы порядки в их доме, подошли бы к западному крылу, где обитала в показной роскоши Лидия Крю и ютились они с Дженни.
Розаменд открыла дверь. На пороге стоял молодой мужчина. За его спиной виднелся смутный силуэт автомобиля. При тусклом свете незнакомец в теплом пальто выглядел крупным и осанистым. Пока он молчал, ей на миг почудилось в нем что-то пугающее. «Как-то странно он стоит и смотрит — будто хочет что-то мне сказать и не находит слов», — пронеслось в голове у Розаменд.
Но через мгновение он спросил низким приятным голосом:
— Это Крю-хаус?
Так спрашивают дорогу. Но дорога, как оказалось, была ни при чем, ибо едва она произнесла «да», "как он спросил о Дженни, — о Дженни!
— Я бы хотел видеть мисс Дженни Максвелл.
— Дженни?
— Я ведь имею честь говорить не с ней, верно?
Он ни на секунду в этом не сомневался — это было очевидно. Ее «О нет» его не удивило.
В этот момент она немного повернулась, и тусклый свет упал на ее лицо, что позволило мужчине убедиться: он не ошибся. Он, собственно, и не рассчитывал, что ему откроет сама Дженни Максвелл. Но именно та незнакомка, что стоит перед ним сейчас, была изображена на фотографии.
Высокая изящная фигура, темные густые волосы, посадка головы — все как на карточке, — это он заметил, когда она еще стояла против света. В полумраке ее лицо напоминало отражение в воде: о настоящих красках, которые обнаружились бы при нормальном освещении, можно было только догадываться. Глаза в тени. Карие, серые, а может, темно-синие. Но брови над ними точь-в-точь, как на фотографии: хорошо очерченные, приподнятые в необычном изгибе, придающие лицу решительный вид. И у других женщин бывают такие полные, благородного рисунка губы, такая линия скул и подбородка, но эти приподнятые брови могли принадлежать лишь ей. У той Дженни Максвелл, которая ему написала, таких бровей явно быть не могло. Он сказал:
— Боюсь, уже довольно поздно, но я проезжал мимо и надеялся, что смогу увидеть ее. Я бы приехал раньше, но сначала у меня спустила шина, а потом я заблудился в ваших извилистых улочках.
Она отступила назад.
— Дженни?
— Мисс Дженни Максвелл. Она ведь здесь живет?
— Да…
В ее голосе звучала настороженность. Совершенно незнакомый мужчина явился чуть ли не на ночь глядя и хочет видеть Дженни — невероятно, тем не менее это факт. Ему понравилось, как просто и прямо она ответила:
— Я — ее сестра, Розаменд Максвелл. Не соблаговолите ли вы объяснить мне, зачем вам нужно видеть Дженни?
Он ответил:
— Она мне писала.
— Дженни вам писала?
Он кивнул.
— Она вам не говорила об этом?
— Нет-нет — И вы не знаете, кто я?
Он протянул ей визитную карточку. На ней значилось:
«Мистер Крейг Лестер». Ниже карандашом было добавлено: «Петертоны».
Розаменд начала понимать. Она отступила еще немного. Он вошел и закрыл за собой дверь.
— Вы хотите сказать, что вы из издательства Петертонов? Она туда им писала?
Он рассмеялся.
— Кажется, я выдаю секрет. Но ведь она еще очень юная, не так ли?
Розаменд сказала:
— Дженни — двенадцать лет, и она должна была мне сказать. Подождите, где бы нам поговорить? Понимаете, большая часть дома не отапливается, тут ужасно холодно. У тети свои апартаменты, а у нас с Дженни своя гостиная. Но я бы сначала поговорила с вами здесь, если вы не возражаете.
Все было так необычно, что он с удовольствием принял бы приглашение и на Северный полюс, не то что проследовать за ней через тускло освещенный холл к двери под пролетом лестницы.
Розаменд зажгла лампочку, и он увидел комнату, небольшую, с обшитыми деревом стенами — когда-то оттенка слоновой кости, с годами превратившегося в цвет кофе с молоком. Краска кое-где потрескалась, неяркий ковер с цветочным узором кое-где потерся. Первое, что бросилось ему в глаза — холодноватая бесцветность комнаты: вышитые портьеры и обивка такие блеклые, словно они призраки собственной былой красоты. Зеркала в позолоченных темных рамах все отражали смутно, будто сквозь пелену тумана. Зато на превосходном старинном китайском фарфоре, украшавшем каминную полку, на шифоньере в стиле XVII века, на изящном полированном столике между окнами — ни пылинки. Хотя вид у комнаты нежилой, с первого взгляда ясно: порядок здесь поддерживают безукоризненный. У Крейга Лестера глаз был наметанный.
Он подождал, пока Розаменд сядет, расположился в большом кресле с подголовником, на которое она указала, и с удовольствием отметил, что глаза у нее, как он и надеялся, не серые или карие, а именно темно-синие. Но, подобно этой комнате, девушка была бледна. Губам недоставало яркости, а щекам — румянца. И она была худенькой — изящно очерченные щеки немного запали. Он заметил, что одежда на ней поношенная: старая твидовая юбка, старая голубая кофта, грубые деревенские башмаки. Башмаки были мокрыми, и на волосах тоже поблескивала влага. Ему как-то сразу стало неловко, что сам он в теплом пальто. Если она выходила на улицу в такой легкой одежде, а она явно выходила…
На ее вопрос: «Вам правда не очень холодно здесь?» — он ответил, неожиданно позабыв о светских манерах:
— Речь скорее о вас. На мне пальто, а вы? Если вы выходили на улицу только в этом…
Она улыбнулась, и в ее улыбке мелькнуло что-то особенное, неуловимое. Чуть позже он понял, что это доброта.
Она сказала:
— Я только прошлась по роще. Она сразу за садом. Очень люблю там гулять.
— В сумерках?
— Да. Это так успокаивает и придает сил…
Он ничего не ответил — что тут сказать После этих слов Лестер и так догадался, что она очень устала. Оттого она и бледна — из-за усталости. Он вдруг начал на себя злиться, чувствуя, что угодил в какую-то историю, причем эта авантюра может оказаться опасной. Приехать сюда было невероятной глупостью. А может… самым мудрым поступком в его жизни.
Розаменд смотрела на него с легким удивлением и сомнением. Здесь, в освещенной комнате, он казался отнюдь не таким крупным. Солидность ему придавало плотное твидовое пальто. Впрочем, Лестер все равно выглядел довольно мощным. Лицо с крупными чертами, очень загорелое, а густые темные волосы коротко подстрижены, будто для того, чтобы немного скрыть своенравие завитков. Немного, но не совсем. Темные глаза, темные брови и в данную минуту помрачневший взгляд. Розаменд не представляла, чем же она могла его обидеть, но явно обидела. А ведь она только сказала, что в комнате холодно… и о том, что гуляла в роще. И зачем было об этом говорить? Роща — ее укрытие, единственное место, где она может подумать о своем и побыть одна. И зачем было рассказывать об этом? Но разве она могла знать, что он рассердится? Все ее мысли тут же отражались на лице: сомнение, робость, смешанная с легким недоумением. Помолчав, она спросила:
— Вы хотели поговорить о Дженни. Вы сказали, — что она вам написала?
Сердитое выражение исчезло. В глазах Лестера заискрился смех, в их уголках появились добродушные морщинки.
— Она прислала нам несколько своих рукописей.
— О-о… — В ее вздохе послышалась тревога.
— Она написала очень четкое и рассудительное письмо.
Она не указала свой возраст, но ведь этого, в сущности, и не требуется в деловом письме. Оно было весьма строго выдержано по стилю: «Мисс Дженни Максвелл свидетельствует свое почтение господам Петертонам и просит принять к рассмотрению прилагаемые рукописи».
Глаза Розаменд широко открылись, губы дрогнули. Она вздохнула:
— Господи! Это очень похоже на стиль деловых писем нашей тети. Вообще-то она нам двоюродная бабушка. Я пишу письма под ее диктовку. Недавно было одно, о сдаче в наем, — последние слова будто списаны с него. Тетя писала своему адвокату и просила принять письмо к рассмотрению.
Лестер, откинув голову, захохотал. Она тотчас испуганно попросила:
— Не смейтесь над Дженни, когда вы с ней будете говорить, хорошо, мистер Лестер. Она очень гордая и очень ранимая, ее рассказы бесконечно много для нее значат.
Она ужасно расстроится, если вы будете над ними смеяться, а ей очень вредно расстраиваться. Понимаете, два года назад она попала в автокатастрофу. Сначала врачи говорили, что она не выживет, а потом — что больше никогда не сможет ходить.
Он заметил, как напряглось ее лицо и увлажнились ресницы. Он было заговорил, но она движением руки остановила его:
— Сама не знаю, зачем я об этом сказала. Сейчас врачи уже так не говорят. Тетя взяла нас к себе, и состояние Дженни заметно улучшилось. Она уже немного может ходить, и появилась надежда, что она совсем выздоровеет, — только надо обеспечить ей покой и режим, ну и следить, чтобы она не огорчалась. Если она будет нервничать, то снова заболеет, поэтому ее никак нельзя расстраивать. А главное, что приносит ей радость — это то, что она пишет. Понимаете, у нее нет иных развлечений. Других детей по соседству нет, а если бы даже и были, она не смогла бы с ними играть. Когда она пишет, то словно бы живет другой жизнью. Придумывает себе друзей и делает все то, чего не может с тех пор, как случилась авария. Вы не представляете, как я благодарна… — Она замолчала и взглянула на него. — Ее щеки пылали, в глазах сверкали слезы. — Не смейтесь над ней, прошу вас, и не разочаровывайте.
