— Тётя, проводи нас, пожалуйста, домой.
Она не сразу сумела разглядеть их, сидящих у стены, прямо на асфальте. Достала из сумки зажигалку, посветила.
— На лестнице темно, нам страшно.
Говорил мальчик. Девочка молчала и улыбалась. Она была такая маленькая, что казалось странным — как она может идти самостоятельно.
— Мама там во дворе с дядьками, они все пьяные, а мы спать хотим, — объяснил мальчик, — вот наш подъезд, четвёртый этаж.
— Сколько тебе лет? — спросила Ольга Юрьевна.
— Три с половиной. Меня зовут Петюня. А её Людка. Ей год и четыре месяца.
— Может, всё-таки лучше отвести вас к маме?
За аркой, в укромном грязном дворике, раздавались пьяные голоса, смех.
— Не надо. Мы спать хотим. — Мальчик вцепился в её руку.
Ольга Юрьевна впервые вошла в подъезд, который все добропорядочные жильцы окрестных домов старались обходить стороной. Вонь, мрак, холод. Её подъезд тоже не отличался чистотой и свежестью ароматов, но был светлым, вполне жилым и нестрашным.
Газа в зажигалке осталось мало. Огонёк дрожал, дёргался, ничего не освещал.
— Вот здесь ступенька сломана, — предупредил Петюня.
— В квартире есть кто-нибудь? — шёпотом спросила Ольга Юрьевна.
— Никого. Как раз хорошо, мы хоть поспим, пока они гуляют.
Непонятно, кто кого довёл до четвёртого этажа. Ольга Юрьевна боялась, что сейчас случится какая-нибудь гадость. Откроется дверь. Вылезет, как покойник из гроба, жилец одной из квартир.
— Тётя, вот мы пришли. Ты только зажги свет, я не достаю до выключателя.
Ольга Юрьевна увидела кухню, вернее, полуразложившийся труп кухни. Ошмётки почерневшей клеёнки, затвердевшие слои грязи. Огромный мешок из пузырчатого пластика, набитый пустыми бутылками. Комната детей выглядела не многим лучше. Красный пластмассовый грузовик был единственным нормальным предметом в этом отхожем месте.
— Все, тётя, ты можешь идти.
Она ушла, не оглядываясь, умчалась по лестнице, почти не касаясь разбитых ступеней.
«Интересно, в этом доме топят? Как они прожили зиму?» — подумала Ольга Юрьевна, взглянув на одинокое окошко. На миг ей показалось, что там, за мутным стеклом, что-то темнеет. Она даже почувствовала взгляд. Может, кто-то из детей, Петюня или Люда, смотрят в окно?
Зачем смотреть, если ничего, кроме глухой стены, не видно?
Ольга Юрьевна бегом миновала арку, нырнула в свой родной тёплый подъезд и скомандовала себе: забыть! Прежде всего, забыть о болтливом больном, без имени и возраста. Потом о любимице отделения, кошке Дусе. Вечером она пропала, не пришла ужинать и на зов не откликнулась. Забыть о детях, живущих там, где жить нельзя, об их матери, наркоманке, проститутке, которой всего лишь восемнадцать лет.
— Вы, Ольга Юрьевна, слишком чувствительны для вашей профессии. Вот у вас тут в кабинете кошечка живёт. Я слышал, её зовут Дуся. Беленькая, ласковая. Случится с ней что-нибудь, вы плакать будете. О, я отлично представляю себе, как вы плачете. По-детски, безутешно, трогательно. Мужчины обычно не выносят женских слез, а я люблю. Меня это здорово возбуждает.
Оказавшись дома, Ольга Юрьевна с облегчением обнаружила, что её семья уже спит. Муж — на кухонном диване, перед включённым телевизором. Дети в своей комнате, разделённой книжными полками на две половины. Андрюша вырубился, сидя на полу, между столом и кроватью, в домашних рваных джинсах, в наушниках, из которых слышна нервическая пульсация рэпа. Только Катя потрудилась надеть пижаму и лечь в постель.
Ольга Юрьевна не стала никого будить, выключила телевизор и стереосистему, сняла куртку, сапоги, взяла телефон, босиком, на цыпочках, прошла в ванную, закрыла дверь и позвонила в отделение.
— Дуся нашлась?
— Нет. Шляется где-то, — сквозь долгий зевок ответила дежурная сестра Галя, — весна на дворе, вот она и загуляла. Кошка, понятное дело. Я ж говорю, надо её кастрировать.
— А как этот новенький?
— Нормально. Спит.
— Проверь.
— Я говорю, тихо все, Ольга Юрьевна.
— Пожалуйста, загляни в палату. Я подожду у телефона.
— Да что проверить-то? Не сбежал ли?
«Правда, что за глупости? — одёрнула себя Ольга Юрьевна. — Куда он денется?»
Галя всё-таки отправилась в палату. Ольга Юрьевна услышала, как стукнула о стол телефонная трубка, как зашаркали по истёртому линолеуму тапки. В трубке звучали лёгкие щелчки, треск, похожий на хриплое бормотание. На миг доктору Филипповой стало не по себе наедине с живой тишиной в трубке. Она сидела на краю ванной. Из крана медленно капала вода. Узкое тёмное окно отражало все в размытых бело-розовых тонах. Скрипела и подрагивала форточка. Ветер, мрак, ледяная ночь — все это осталось там, снаружи. Доктор Филиппова была дома, в тепле и покое. Рядом спали муж и дети.
Она прикрыла глаза, чтобы не видеть в зеркале своё лицо. При ярком свете оно казалось серым, старым. В радужной мути под веками тут же проступило лицо неизвестного. Мужчина, от тридцати пяти до сорока лет. Рост 180 см, вес 73 кг, голова обрита наголо. Глаза маленькие, карие, лицо круглое. Нос прямой, приплюснутый. Рот большой. Губы пухлые, ярко-красные, блестящие, словно накрашенные. Кожа белая, слишком тонкая и нежная для мужчины. Под подбородком розовая сыпь, раздражение от бритья. Никаких особых примет, которые помогли бы установить личность.
— Считайте, что перед вами труп. Личность без документов, без имени, без памяти, всё равно что труп, верно? Вам придётся заняться реанимацией, Ольга Юрьевна. Не совсем ваш профиль, но что же делать?
Прошла вечность, прежде чем дежурная сестра вернулась к телефону.
— Я ж говорю, спит он, Карусельщик хренов. И вам спокойной ночи.
* * *
Вчера утром сторож в Парке культуры обнаружил в кабинке колеса обозрения человека. Кабинка зависла в самой верхней точке. Электричество выключили. Человека забыли. Он просидел там всю ночь. Утром, когда включили колесо и спустили кабинку с несчастным на землю, он отказался вылезать. На вопросы не отвечал. Вцепился руками в ледяные железные поручни и бессмысленно смотрел перед собой.
Врач «скорой» поставил предварительный диагноз: психогенный ступор. Плюс, конечно, переохлаждение. Одет он был слишком легко для апрельских заморозков. Футболка, фланелевая рубашка, джинсовая куртка на тонкой подкладке. В карманах не нашли ничего, кроме двухсот рублей с мелочью, полупустой пачки сигарет «Мальборо-лайт» и дешёвой одноразовой зажигалки. В отделении ему сразу дали прозвище Карусельщик, надо ведь как-то называть человека.
Заговорил он сегодня вечером, в кабинете доктора Филипповой. Это произошло спокойно и естественно. Знакомясь с новым больным, Ольга Юрьевна представилась, и услышала в ответ: «Здравствуйте. Очень приятно».
* * *
Борис Александрович Родецкий открыл глаза и увидел, как шевелится чёрный кустарник, подсвеченный огнями редких машин. Косая тень ограды штриховала аллею, исчезала, опять возникала, вместе с рёвом мотора и сполохами фар. В сквере было пусто и холодно. Он сидел на ледяной скамейке и так продрог, что стучали зубы. У него не было сил подняться, дойти до дома. Он боялся, что упадёт по дороге. Лучше сидеть на скамейке, чем лежать на ледяном асфальте, ночью, в центре Москвы. Примут за пьяного или наркомана, никто не поможет подняться.
— Боренька, вставай, иди домой, ты простудишься!
Голос жены прошелестел чуть слышно и исчез, слился с порывом ледяного ветра. Ветер гнал по аллее прозрачный кусок целлофана.
Рядом играла музыка, звук то нарастал, то стихал, будто кто-то крутил регулятор громкости. За сквером, через дорогу, переливалось разноцветными огнями казино. Борис Александрович не видел, но знал, что там, на фасаде, жонглирует колодой карт клоун в колпаке. Нос у клоуна — большая красная лампочка, зубы — маленькие белые лампочки. Глаза — зелёные лампочки.
Казино открыли три года назад, в доме, где раньше был комбинат бытового обслуживания. На первом этаже прачечная и химчистка, на втором — ателье, художественная штопка и художественная фотография.
Однажды вечером клоун-картёжник вспыхнул на отремонтированном фасаде. Борис Александрович возвращался из клиники, где умирала его жена. Он остановил машину у светофора на перекрёстке, как раз напротив здания бывшего комбината, ещё тёмного, но уже готового в ближайшие дни принять первых игроков. Клоун возник из темноты и повис в воздухе, под полукруглой светящейся надписью «Казино». Он перекидывал карты, подмигивал и смеялся.
В тот вечер Борис Александрович впервые осознал, что чуда не будет. Надя уходит. Даже мысленно не мог он произнести «умирает». В нём, пожилом разумном человеке, набухала детская обида, словно жена нарочно все это устроила. Уходит первая, оставляет его одного. Как он без неё? Никак! Он сидел за рулём своего «Жигуленка» и плакал. Электрический клоун смотрел на него и смеялся.
