Явившись в морг на следующий день с утра, вторая группа ни с того ни с сего обнаружила все одиннадцать единиц пропажи плюс грузовик, что означало обалдеть какой процент раскрываемости. Правда, не хватало взятого на баланс Пинчука. Но его хотя бы на время можно было выклянчить из-под ареста у первой группы. А что касается неточностей (например, отсутствие ноги у одного плешивца, который в журнале значился без примет, или же сабельный шрам и явные усы на трупе с биркой "Антонина Сергеевна Потс") – их решено было обжаловать отдельно, рапортом на завтрупа.
Через двадцать минут Исламбеков уже откашливался у двери приемной. Трудно сказать, чего ждал он, но его ждал уже вывешенный приказ срочно выехать в Амурскую область начальником рыбинспекции, а приказ по прочтении сжечь. Исламбеков не знал, что старший группы номер три уже с утра был поощрен переводом в Житомирскую ОБХСС, а все остальные участники следствия (за исключением старшего первой группы, который, будучи в Кобулети на розыске Венценосова, получил телеграмму оставаться там до распоряжений, сменив фамилию),– все участники всех трех следствий – постовыми, охотоведами и даже председателями общества книголюбов – в 24 часа были рассеяны по лицу Родины, напоминая о себе затем лишь в сообщениях о несчастных случаях.
Отчего финал выдался таким резким, можно только догадываться. Остается сказать, что чуть поздней возник слух про какую-то якобы группу номер четыре, которая, чтоб догадываться было сложней, занялась сперва так называемой инвентаризацией следственных материалов, а потом – жителями дома № 7, потому что еще около месяца все взрослое население дома, скликая детей и сбиваясь в толпу по вечерам, обещало друг дружке, что сегодня-то – блин буду! – сбрякает точняк. Но поскольку дом № 7 почти сразу прихлопнули ремонтом, капитальным ремонтом, все слухи про четвертую группу слухами, видимо, и были. Причем недолго.
На нижней площадке так воняло мочой, что Клавдий зажмурился. Он подумал, что опять ошибся. Но, переступая всякое, что не удавалось разглядеть, он поднялся на площадку второго этажа. Здесь запах был попрозрачней, и тюремная лампочка, забранная под проволоку, рисовала на стенах переплетения, а лохматая куча, которую он принял за ворох листьев, оказалась ворохом траурных венков.
– "рищей по оружию", – прочитал Клавдий.– Порядок…
Человек с двустволкой, который спал, зарывшись в венки, молча поднял голову и так же молча показал кулак.
– Вам что, нехорошо? – спросил Клавдий.
– А-у-у-тя есть? – плывучим голосом выговорил тот.
– Ну… не с собой. А стучаться тут – куда? А? Эй!
– Стучаться тут сюда,– пробормотал человек и ткнулся лицом в бумажные заросли.
Но Клавдий уже сам определился с дверью. Это была ближайшая дверь, и за ней слышался характерный сап, который испускают у замочной скважины, стараясь делать это беззвучно.
– Добрый день,– сказал Клавдий.
– Чего надо? – сразу откликнулись из-за двери.– Степан, че ему? Гони его! У-у, за-ра-за! Степан!
– Он, вообще-то, спит,– сказал Клавдий.– И, кажется, разговелся.
– А не твое хоречье дело,– помолчав, ответила дверь.– Ну спит и спит. А ты не лезь. Че лезешь-то?
– К Леггорну Тимофеевичу.
– Дерьма-го… А он тя звал?
– Да нет, я по делу.
– По де-елу!..– передразнила дверь.– Како-тако больно дело-то, когда пенсия… Иль из собеса, что ль? У-у, зараза! Разогнать энтот собес…– не переставая гудеть, дверь защелкала запорами, и в проем из темноты выглянула старушачья голова в стальных очках.– Ишь, дерьма-то сколь,– сказала она, подробно оглядев Клавдия.– По делу… Как пенсия – враз по делу забегали, отвагу кажут. Делуны. Раньше-то, небось, вперед подумал, куды пресся, рыло суконное… У, гад! – старуха вдруг сильно пихнула валенком в кучу венков, где спал Степан, и, прихватив Клавдия за плечо, втиснула его между собой и косяком, быстро обшлепав все карманы, а затем – громкой дверью оборвав свет.
Через несколько секунд он вспыхнул опять, но это был уже совсем другой свет, какой – после коридорной непроглядности и чужого сопения из тьмы – дают разом распахнутые дверные створки.
– Папаня! – оглушительно гаркнула старуха.– По делу! Из собеса!
И Клавдий понял, что его втолкнули в какой-то зал.
Вполне возможно, это был спортивный зал. Потому что сперва он различил окна, их было шесть, по три с каждой стороны, и сквозь металлическую сеточку в каждое из них ломился тот самый великолепно яркий и синий день, который он оставил на крыльце подъезда. Сеточка, впрочем, была похожа на кроватную.
У дальней стены на двух табуретках стоял зеленый теннисный стол, нацеленный прямо на дверь, за столом – большое кресло, а над креслом – в строгой раме, строго и требовательно щурясь на входящего, висели три васнецовские богатыря.
Все это было так велико и так просторно пронизано солнцем, что человека за столом Клавдий заметил в самую последнюю очередь. Правда, человек был скорее человечком, а еще точнее – симпатичным лысеньким уродцем, который едва проглядывался из-за стола, но зато держал перед собой телефонную трубку без провода и делал вид, что ищет в стопке нарезанных газет какую-то нужную бумагу или даже постановление.
– Здравствуйте, Леггорн Тимофеевич,– сказал Клавдий. Его поразили уши старичка: в отличие от головы, они были пушистыми и очень белыми.– Я к вам по делу.
– По делу Исабе-еса? – вдруг заулыбавшись, пропел старичок.– Не-ет. Я не вел дела Исабе-еса…
– А дело Пинчука? – сходу откликнулся Клавдий.
– А дело Пинчука? Не-ет. Я не вел дела Пинчука…
– Но вы же его курировали?
– Как? – старичок оттопырил ухо, и сделалось похоже, будто он скомкал в горсти заячий хвостик.
– Вы же курировали!
– Курировали,– кивнул старичок.– Да-а. Давно. Мы Беломор курировали.
– Как – Беломор? Вы курировали Беломор?
– Да-а. Мы много курировали. И Север курировали. А когда нечего было курировать – махорку курировали. Да-а. А потом бросили курировать,– сказал старичок и погрустнел.– Потому что курировать – вредно…
Клавдий испытующе посмотрел ему в глаза. Но там – как в лужице после весеннего дождика – не было ничего, кроме синей прозрачности, такой легкой и летучей, что Клавдию показалось на маленькое мгновение, будто, минуя череп и стену за черепом, он выглянул насквозь, в день.
– Свидание окончено! – зазвенел старичок.
– Будь здоров,– буркнул Клавдий.
Так еще раз завершилось следствие, завершенное семь лет назад.
А Егорушке Стукову снились странные сны. "Эх, кабы грамотешку",– вздыхал Егорушка. Кабы так, записать бы их, сны эти…
Скажем, про то, как он – Егорка Стуков – сам маленький-маленький, а – главный-главный. И без него как без рук, хоть брось, инда плачут все: "Где же наш востроглазый и попросту родной Стуков Егор Димитрие-вич!" А он – маленький – спрятался и ничего не говорит. Так-то вам, заразы…
Или – вот еще, второй. Сперва, стало быть, ветер. Утром ветер. Днем ветер. Вы, дескать, не знаете ли, по какой причине такое явление? А какое уж больно явление – ну ветер и ветер, нешто запрещено… Может, даже северо-западный. "Ах, дескать, большое вам спасибо, как вы все объяснили".
Ладно… А к вечеру – дождь. Ну, дождь – это мы понимаем, это мы тут себе выпьем-закусим, здря не богохульствуя, да жонок топтать почнем, да снуть перелягем – а евойное дело мокрое, нехай сморкается.
И только иногда:
– Слышь…
– Ну?
– Чего это – запах, что ль, какой? А?
– Не знаю, я помылась…
И снова тишина. И снова дождь.
И потом – еще, в ночи:
– Ты ниче не чуешь?
– Точняк, ага. Навроде конфетами, ага?
– Не. Как бы цветы…
А поутру, озирая родимую близь и веселясь от неожиданности, горожане не узнали свой, как говорится, юный город: он тонул в цветах. С точки зрения ботаники – желтых, мелких, в четыре лепесточка. Но зато сплошь и повсюду. Стеснялись даже сперва – а ну как подавим? И ступить-то где? Газон и тротуар, ступенька, стенка, столб до маковки, ларек до самой крыши и крыша – все упруго, будто мхом, покрылось цветочной порослью. Она пружинила под ногой, поднимаясь опять. Разрешите вякнуть: не вытаптывается! И по заросшим стежкам-дорожкам к заросшим остановкам, а оттуда – на трамваях, разукрашенных по самую дугу, пробуя ногтем стебелек на стекле, радостно: и не сколупывается, стерва!
И уже анекдоты: будто по привокзальной площади бегал один, блин, как клумбочка – ни глаз, ни ушей, ни хрена – и орал, пока в больницу не увезли. Главное – лап, лап за башку, а кругом одни одуванчики, ага! Пока врачихи, блин, его ловили, дак оборжались все…
А вот в больницах было уже не до смеха. Потому что попавшим под ночной дождь не хватало даже коридоров. А букетики из тела удалялись только оперативным путем. Росли они, конечно, медленней газоновых, но сильно кривили корень.
