Витя тормозит возле театра. Звезда выскакивает из две-эей и вприпрыжку несется к машине. Я вижу, как редкие прохожие оборачиваются, восхищенные, — не каждый день можно увидеть на улице знаменитого актера. Саврасов не обращает внимания на эти взгляды — привык! А я радуюсь за него. Он хороший. Впрочем, я, кажется, это уже говорила.
— Как дела? — весело спрашивает он, усаживаясь на заднее сиденье.
Я улыбаюсь. Он прождал меня два часа сорок пять минут, и хоть бы что. Ни раздражения, ни досады. Только искренняя улыбка, только радость встречи...
— Порядок, — докладываю я. — Сладков нейтрализован, Вадя в полной боевой готовности, Невзорова обещала не опаздывать.
— Вот и хорошо.
Он доволен жизнью. Все идет замечательно. Лучше не бывает. И я довольна тоже. Если б мы знали...
***
Скандал разгорелся в середине съемочного дня. Дело в том, что в нашей будущей картине постоянно что-то взрывается, горит, дымится и плавится. Следовательно, без помощи пиротехника Сладкова нам не обойтись. По просьбе режиссера (нижайшей просьбе) Сладков пыхтит какой-то кастрюлей, напускает в павильон дыма, который при желании может расцениваться даже как туман над Темзой.
В этот раз он соблаговолил поднять свой жирный зад с бутафорского кресла, дабы взорвать дамскую сумочку, — по сюжету ее держит в руках героиня артистки Невзоровой, явившаяся в гости к герою артиста Саврасова.
Пиротехник, потревоженный Вадей в момент крепкого дневного сна, соображал по этой причине неважно, поторопился и взорвал злосчастную сумочку в тот момент, когда она еще была в руках у Вади. Вдобавок взрыв оказался просто страшный — Ваде опалило брови и ресницы и откинуло назад, на оператора. Оператор в это время мило беседовал с артисткой Невзоровой и, когда на него упал режиссер, в свою очередь упал на Невзорову. Невзорова тоже упала — в ведро с водой, стоящее у стены. Больше никто ни на кого не упал, но и того, что случилось, оказалось достаточно для жуткого скандала.
Мокрая артистка Невзорова вопила как резаная; оператор бесновался, брызгал слюной и размахивал кулаками перед носом своего ни в чем не повинного ассистента; режиссер со всей присущей ему демократичностью обвинял в происшедшем меня и директора картины, которого, кстати, вообще не было на съемочной площадке. Сладков тупо ухмылялся. Он, по всей видимости, до сих пор не понял, в чем дело, а поскольку к нему никто претензий не предъявлял — чувствовал себя превосходно.
Как обычно бывало во время скандалов, мы с Саврасовым сидели на скамеечке и тихо беседовали — на сей раз о недавнем спектакле на Бронной. Так, ничего особенного был спектакль, но главную роль в нем исполнял племянник Саврасова — Миша Михайловский. Очень хороший актер и просто отличный парень. Я познакомилась с ним три года назад. Спустя некоторое время выяснилось, что мой любимый Саврасов — его родной дядька, и это обстоятельство, естественно, еще больше расположило меня к Мише. Роль в нашем будущем фильме ему досталась небольшая, зато острохарактерная. Съемок с его эпизодами пока не было, но Вадя уже провел несколько репетиций с Мишиным участием и, кажется, остался доволен.
Наши рассуждения о спектакле прервал душераздирающий Вадин вопль. Он случайно взглянул на себя в зеркало и обнаружил полное отсутствие ресниц и бровей. Почему-то его это очень взволновало. Он побледнел, вытаращил глаза и схватил себя за волосы. Оператор с ассистентом бросились ему на помощь. Если б сейчас сюда зашел посторонний человек, то решил бы, что мы снимаем фильм ужасов: визжащий Вадя — это раз; оператор с ассистентом, которые тащили его за руки к дверям с мощностью примерно в пятьдесят лошадиных сил, — это два; пиротехник Сладков, отвесивший челюсть и пустивший слюну, — это три; контуженая артистка Невзорова, мелко дрожащая в объятиях осветителя и при этом тонко подвывающая, — это четыре... Я уже не говорю об остальных...
Мы с Саврасовым переглянулись, вздохнули и пошли выручать Вадю. В панике способность людей логически мыслить обычно нарушается. Так произошло и в нашей компании. Оператор тянул пострадавшего режиссера в левую сторону, а его ассистент — в правую. Ни тот, ни другой не могли понять, что Ваде неудобно и неприятно находиться в таком странном положении. Он отчаянно сопротивлялся, извивался, лягался, но вырваться не мог. Мы подоспели вовремя — он был уже на грани обморока. Выдрав режиссера из цепких лап его незадачливых спасителей, мы усадили его в кресло, откуда предварительно пришлось вытряхнуть Сладкова.
— Мотор... — слабым голосом сказал Вадя.
Никто даже не пошевелился. Все понимали, что режиссер в шоке.
Невзорова, однако, при этих словах очнулась, перестала скулить и остервенело принялась сдирать с себя мокрую одежду. Ей подобострастно помогал Сладков. Артистка, как и режиссер, тоже была в шоке и не замечала жирного противного пиротехника возле своей персоны до тех пор, пока он не зарвался в своем усердии и не начал стаскивать с нее бюстгальтер. Тут уж Невзорова пришла в себя, снова разразилась истошными воплями и, отпихнув Сладкова, с рыданиями выскочила из павильона.
Мы с Саврасовым снова переглянулись. Дело зашло слишком далеко. Ясно, что съемки откладываются на неопределенное время: Вадя сидел в кресле в полной прострации, Невзорова исчезла в недрах «Мосфильма», остальные члены группы совершенно деморализованы. Пока все придут в норму, пройдет как минимум часа полтора...
Я решила абстрагироваться от своих прямых обязанностей, которые в настоящий момент заключались в поиске и успокоении Невзоровой, и, дернув Саврасова за рукав, устремилась к выходу.
Только в кафе мы смогли вздохнуть с облегчением. Здесь никто не орал и не бился в истерике — люди сидели за столиками и тихо переговаривались. Так и мы с Саврасовым. Обычно мы никогда не обсуждаем скандалы в нашем королевстве, но на этот раз коллеги перегнули палку.
— Бедная Людочка, — начал Саврасов, как только поставил на стол две чашечки кофе. — Вода в ведре была ржавая. Ей теперь придется долго отмываться...
И все это — без тени иронии. Дело в том, что Саврасов — феминист. Он любит женщин и понимает их. Может быть, поэтому и они (я, в частности) любят его, несмотря на сомнительные достоинства фигуры, толстые щеки и маленькие, смахивающие на поросячьи глазки. У него даже есть поклонницы, количеством девять штук. Они ждут его около театра всякий раз, когда он выходит после спектакля. Очень преданные, хотя и несколько душные девицы.
— Отмоется, — ответила я, задумчиво глядя сквозь Саврасова. Меня-то, честно говоря, мало волнуют проблемы Невзоровой. Гораздо более я увлечена мыслями о Денисе...
— Надо предложить Ваде, — продолжал тем временем Саврасов, — перенести съемки сцены с Людочкой на завтра. А сегодня можно снять эпизод драки. У Миши все равно свободный день, а Денис работает у Михалева — это через павильон от нас...
Денис работает у Михалева? Вот новость. Я и не знала, что он одновременно снимается в другом фильме. Ничего особенного в этом нет, многие артисты заняты в съемках сразу двух, а то и трех картин, просто я не знала...
— И что за роль? — спросила я небрежно. Денис — моя единственная тайна от всех, даже от душки Саврасова.
— Мелкая, но симпатичная. Вроде чувствительного гангстера. Я толком не знаю — видел его вчера мельком... Слушай, Тоня, ты не читала последнюю книгу Кукушкинса?
— Она еще не продается, — со знанием дела сказала я.
— Как же? — удивился Саврасов. — А у Дениса уже есть...
Очередную новость преподнес мне мой друг. Я, как человек рациональный, сразу придумала, как мне ее использовать в своих целях.
— Что ты улыбаешься, Тонечка?
— Так, Михаил Николаевич. Просто так.
Я положила на стол рубль и встала. Саврасов покраснел. Он, бедняга, невероятно страдает, когда приходится расставаться с деньгами, поэтому я всегда плачу за себя сама. Он стесняется, словно красна девица, но нет, нет у него сил отказаться.
— Всего-то чашка кофе, — бормочет Саврасов. Так он любезно предоставляет мне возможность забрать свой рубль обратно. Но я знаю, что этого делать нельзя, иначе милый Михаил Николаевич потом расстроится на весь день и, чего доброго, не уснет...
— Где одна чашка — там десять, — поучительно говорю я, — копейка рубль бережет. Пойду прогуляюсь.
— Иди, иди, деточка! — Саврасов освобождение вздыхает и опускает рубль в свой карман. Он обожает меня за мою тактичность. Все мы обожаем друг друга за что-то. А вот любим просто так...
Из кафе я направилась в павильон Михалева. Вообще-то мне нельзя там появляться, потому что Михалев и наш Вадя — заклятые друзья. На людях они мило улыбаются друг другу (хотя не надо быть особенно проницательным, чтобы идентифицировать такую улыбку с волчьим оскалом), а на самом деле источают такие волны неприязни, что тошно становится. И окружающим от этого одни неприятности — если ты работаешь с Михалевым, то к Ваде и на километр не подходи. А если ты работаешь с Вадей... Короче, аналогично.
