Ришар — парень жизнерадостный, симпатяга, хитрюга, бабник и невероятный лодырь. Я его очень люблю. Мы с ним ровесники, но я отношусь к нему как к мальчишке, которого нужно то подбадривать, то отчитывать. Как товарищ в дороге он стоит многих других, если отвлечься от его неустанной погони за удовольствиями. За всевозможными удовольствиями. Думаю, он и ночные поезда выбрал ради этого.
— Сейчас не время, зайди чуть позже. И потом, ты же знаешь, меня это не забавляет…
— А тебя никто силком не тянет. Но ты прав, сейчас не лучшее время. Ближе к Долю поглядим, у меня есть шанс прихватить эту рыжую. Ладно, зайди ко мне перед Дижоном, Эрика возьмем с собой.
— … Эрика? Так он сумел поменять свою Флоренцию?
— Угу… с тем новеньким, не знаю, как его зовут. Эх, этот Эрик… угораздило же влюбиться в венецианку! Сплошные заморочки.
— Не больше, чем с римлянкой.
— Уж ты-то кое-что об этом знаешь, а? Кстати, когда ты меня познакомишь с твоей Розанной?
— Никогда. До скорого.
— Не знаю, как это вы с Эриком устраиваетесь. Одна невеста в Париже, другая в Италии. Пользуетесь тут служебным положением, чтобы девушек соблазнять. Отольется вам это когда-нибудь.
— Поживем — увидим. А пока проваливай. Зайду за тобой перед Дижоном. И еще: я сегодня еле жив, так что лягу пораньше. Как ты насчет подсадных, возьмешь к себе?
— А махнуться не хочешь? Присылай, только на обратном моих возьмешь.
Подсадные — это пассажиры без брони, им продают свободные места. Заполнять бумаги, менять валюту по курсу, выдавать постельные принадлежности — не хочу со всем этим возиться.
Едва Ришар собирается выйти, как на пороге возникает давешняя старушенция. Опять начинается водевиль.
— Вы контролер?
— Премного благодарен, — отвечаю я несколько желчно, — я всего лишь проводник.
— Э… видите ли… у меня проблемы с моим песиком. Он, видите ли, не поладил с одним мальчиком, довольно плохо воспитанным впрочем, и, видите ли, нас шестеро в купе. Вы не могли бы вмешаться?
— Конечно. У вас ведь наверняка есть корзина для вашей собаки и справка о прививках? Вы ведь заплатили за ее провоз? Купили ей билет? Думаю, что и страховка «Международных поездов» у вас есть.
— То есть… Думаю, я сама разберусь с малышом.
Она уходит, раздосадованная, к своему барбосу. Ришар все еще здесь и как-то странно ухмыляется.
— Неплохо, Антуан. Верен самому себе. До скорого.
Понимаю, что он хочет сказать. У меня репутация хама. Это верно, мне трудно говорить с ними иначе. Я не имею ни малейшей симпатии к легавым, терпеть не могу всех, кто носит форменную фуражку, и вдруг сам оказываюсь в шкуре того, на кого глядят с тревогой, замечаю порой признаки страха в вопросах, которые мне задают. И само собой, отвечаю на них со всей жесткостью, на какую только способен. Коллеги ставят мне это в укор, думают, что я злой: «Ты бы видел, как разговариваешь с ними!», «Это ты довел до слез девицу из восьмого?», «Что они тебе опять сделали?!» Наверняка это чистая правда. Они все пытаются меня утихомирить, и они, конечно же, правы, хотя сам я ничегошеньки за собой не замечаю, это от меня как-то ускользает. На твердой земле я совсем не такой. Ладно, согласен, порой я срываюсь, меня заносит, и я позволяю своему дурному расположению духа править целым вагоном. Я оставил на перроне промерзших насквозь людей среди ночи, когда у меня были свободные места. Я наорал на бедняг, которые разбудили меня, чтобы попросить аспирину. Я пугал мнительных, посылал к черту тех, кто лез ко мне со своими откровениями. Я раздражителен, а то и несправедлив.
Враки все это…
Нельзя ограничиваться только ими. Случалось, я делал и такое, что далеко выходило за пределы моих служебных обязанностей. Я ночь напролет возился с одной беременной, вынужденной возвратиться на родину из-за своего большого живота; прятал в собственном купе запуганного мальчишку; часами выслушивал женщину, едва избавившуюся от какого-то кошмара; находил спокойный уголок для парочек, влюбленных по самые уши; провожал до дома стариков в Риме или Флоренции; торговался с таможенниками из-за арабов и индусов, чтобы их не ссадили на границе; молил контролеров о милосердии к юным придуркам, решившим путешествовать без билета. Но об этом никто не знает. Порой я спрашиваю сам себя, как это мне удается быть способным и на лучшее, и на худшее. Не знаю, в чем тут дело, наверное, что-то неуловимое, какой-то инстинкт, который в мгновение ока, в долю секунды заставляет меня отличить нечто по-настоящему срочное от пустяка.
Ну да… Что предпочтительнее: дать двум подросткам покайфовать или приютить какого-то типа, торчащего в три часа ночи на вокзале в Лозанне? Выбор вроде простой, но надо учесть, что юнцы-то, быть может, никогда больше не увидятся, потому что девчушка едет лечиться от лейкемии в какую-то больницу в Гренобле. И надо было также послушать того идиота из Лозанны: «Мне нужно место в пустом купе, я не выношу запаха ног, а спать могу только в направлении движения, и разбудите меня за десять минут до Дижона, один из ваших коллег меня как-то уже подвел, я этот поезд знаю, мой чемодан на перроне, проводите меня в мое купе». Только каким-то чудом я не заехал ему по морде. До сих пор вспоминаю его проклятия, когда поезд тронулся. Дело было осенью.
Я такой же, как все, предпочитаю иметь выбор в своих поступках. Мимо нас только что промчался встречный поезд, тоже идущий на полной скорости. Я так и не сумел привыкнуть к этим внезапным оплеухам ветра и децибел. Вижу, как появляется какая-то девица в мини-юбке и джинсовой курточке со значком, на котором можно прочесть: ITALIANS DO IT BETTER.[2] Она не очень-то красива, но я стараюсь не дать ей прочесть это по моему лицу.
— Французи, ви молодже другие проводники. Как тебя зватти?
Чувствую, как она приближается. Еще одна желающая прокатиться на халяву, но взявшаяся за это не с того конца. Со мной, во всяком случае.
— Антуан.
— Антонио? Миленьки. Твой поезд тодже миленьки.
Акцент — как ножом по уху. Она обращается ко мне со зловещей улыбкой, привалившись к коридорному окну. На ее несчастье, меня уже угощали фразой «миленький у тебя поезд». Можно подумать, это какая-то протокольная формула. Раньше я бы ответил: «Это как посмотреть…» — но теперь нахожу это несколько затасканным.
— Вот как? Сходите-ка лучше к другим проводникам, а то я слишком злой. К итальянцам, например, — они ведь делают это лучше, верно?
Столь же резко она вешает свою сумку на плечо и отправляется попытать удачи с Ришаром. Не похоже, что ее чересчур покоробило, просто она раздражена, что потратила слова попусту, словно коммивояжер, торгующий пылесосами. Обычно дамочки подобного сорта свирепствуют летом, мини-юбка тогда гораздо выразительнее, чем в середине января. Они довольно редки, между июнем и августом их встречаешь всего одну-две в месяц, но сезон, похоже, растягивается.
*
А теперь рутина (у нас на того, кто говорит «все путем», охотно наложили бы штраф). Собрать паспорта и билеты, раздать для заполнения таможенные листки, разнести белье, одеяла с конвертами-пододеяльниками, подушки. Добрый час работы. Дождаться контролера, прежде чем идти в столовку, вагон-ресторан. Потом часов в десять, незадолго перед Дижоном, установить полки в ночное положение. И соснуть до первой таможни. Собственно, платят-то мне как раз за то, чтобы я не спал, поэтому именно ко мне в отсек заваливаются контролеры пробивать билеты и таможенники проверять паспорта, чтобы не будить наших дорогих клиентов. Теоретически мы бодрствуем, но никто не сомневается, что при известной сноровке нам удается спать в два раза дольше и крепче, чем любому пассажиру, ездящему в отпуск раз в год. Остается только разбудить поутру всю эту распрекрасную публику, раздать обратно документы — и чао.
Но я так никогда и не понял, почему это никогда не проходит так просто. Никогда.
Проходит с колокольчиком официантка из «Гриль-экспресса», зазывая клиентов. Какой-то пассажир спрашивает у меня адрес гостиницы в Венеции. Ему явно хочется поболтать, он думает, что я хорошо знаю город, но после нескольких натянутых пауз в разговоре уходит, и я возвращаюсь к своей работе. Клиенты разбирают одеяла так, будто уже зевают.
Сколько лиц промелькнуло передо мной за два года? Это можно было бы выяснить, занявшись утомительными подсчетами. За один раз на меня приходится от тридцати до шестидесяти человек.
Большей частью покладистые, чаще всего неблагодарные и редко привлекательные. Надо их понять, все они, забираясь в мой вагон, покидают что-нибудь или кого-нибудь, и я чувствую, как, едва сойдя с поезда, они снова начинают кого-нибудь или что-нибудь ожидать. Да, мне прекрасно известно, что не все путешествуют от отчаяния, что отъезд в Венецию — это не настоящий разрыв, развод, что не все они ночь напролет ощущают себя на ничейной земле. Возможно, они будут спать сном праведников на своих трясущихся полках. Но я-то знаю, знаю, что от перрона и до перрона они будут слоняться по коридору, размышляя допоздна, в ночи, о всяких пустяках, которым раньше не придавали никакого значения. Они не станут читать увесистый том, который обещали себе докончить, они предпочтут листать забытую кем-то на полке «Стампу», даже не понимая ни слова по-итальянски, или «Штерн», даже если они его не любят, «Пари-матч», или «Таймс», или «Геральд», единственный раз в жизни пуская в ход обрывки своего английского.
