Это были вопросы-утверждения, и я побежал сквозь оптимистический грохот спортивных маршей по малиновому гравию городского стадиончика, подгоняемый честолюбием и чужим дыханием. И я был первым на финише. С привкусом металла во рту.
Этот привкус вновь появился, когда наш АНТей плюхнулся на бетон аэродрома и я увидел у ангаров цинковые гробы. Они были похожи на посылки. Война ещё не была объявлена, а груз двести уже был готов к отправке. И кто-то должен был его получать.
Мы, солдатики, были слишком молоды и самонадеянны, чтобы испытать страх. Мы ещё жили милым прошлым, беззаботным и веселым.
Мне понравилась девочка, имя которой я забыл. Впрочем, помню её имя Вика. Виктория. Шутя, мы называли её Победой. Я поцеловал девочку в счастливый Новый год, когда мы всем классом собрались у Серова.
Он считался моим лучшим другом, Сашка, Санька, Саня, Саныч. Жил в единственном кирпичном доме нашего городка Ветрово. На последнем, четырнадцатом этаже. Вид на ветровские измаранные окрестности открывался великолепный: болотное озерцо, парк с оцинкованным козырьком летней эстрады, старые и ржавые карусели, церквушка, фабричные корпуса, вокзальная пристроечка, похожая на обливной тульский пряник, депо и рельсовые мазутные пути, теряющиеся в глубине темных областных лесов. Многие девочки любили ходить к моему другу из-за этого, как я понимаю, прекрасного пейзажа.
Еще у Серова-младшего был легендарный папа. Он руководил ковровой фабрикой имени Розы Люксембург. Для большинства трудящихся масс городка Серов-старший был бог и царь. Очевидно, он умел плести изящные узоры в коридорах власти, что позволяло ему успешно и бессменно руководить ткацко-специфическим производством.
Не удивительно, что наследник жил, точно у Господа за пазухой. Весь в коврах, как персидский падишах. И считая себя таковым, не пропускал мимо себя ни одной юбки. В этом смысле у него не было никаких принципов: он включал мягкое порно, нырял под юбки и читал стихи. Свои. Девочки в ужасе визжали. Скорее всего от поэтических строк.
Разумеется, мой друг возжелал проделать все это с Викторией. То есть почитать стихи. В положении лежа. Я утащил его на кухню и там покрутил перед поэтической носопыркой кулаком. Стихоплет удивился. И совершил пакость. Пригласил девочку и приказал нам сварить кофе. На всех. И убрался восвояси, настоящий товарищ. А мы остались одни.
Мы долго готовили кофе. За окном вьюжила ночь. Мандариновые корки на подоконнике корчилась от тепла. На полу готовились к праздничному старту бутылки шампанского. Из комнат неслись восторженные и хмельные вопли друзей. Я мучился проблемой: когда поцеловать Победу. Сейчас, в старом году, или потом, в Новом. И пока думал, кофейная бурда сварилась. И я принялся старательно её разливать. И так, что почти все выплеснул на себя.
Было смешно, весело и жгло ошпаренный бок. И мы с Викой пошли застирывать рубашку. Я сел на край ванны. В ней отмокало белье. Девочка нашла скользкое мыло. Она поймала его, как рыбку, и стала им елозить по моему боку. Было больно и приятно. Победа что-то говорила. Я не слушал. Я видел её глаза, потом увидел губы…
У меня закружилась голова, и, чтобы не свалиться в ванну, я вжал свои губы в её губы и громко зачмокал.
Признаюсь, мало целовался и не ожидал от себя такого происшествия. От стыда был готов провалиться сквозь землю, но все не проваливался…
Девочка помогла, испуганно вырвалась и толкнула меня в грудь. На дне ванны, напомню, отмокало грязное белье, в него я и сел, заклинившись в чугунной посудине.
Мало того, когда начал выбираться, на мою голову свалился таз. Емкостью литров сто. Было больно мне, а молодому хозяину, который явился на грохот и мои проклятия, смешно.
Я никогда не видел, чтобы так смеялся человек. Над другим человеком. Но я его простил, своего друга Сашку Серова.
Сегодня, в первый день после возвращения, я пойду к нему. Я прийду и скажу ему…
Что, собственно, скажу? Саныч, сукин ты кот, скажу, вот и я — я вернулся. Было бы странным, если бы ты, Леха, не вернулся, ответит он. И будет прав.
Когда осколком распорот живот и кишки, вываливающиеся наружу и покрывающиеся снежными звездочками, придерживаешь рукой, то остается только верить…
Во что можно верить, когда умираешь? Что не умрешь? Впрочем, если ты развороченный железом, думаешь о смерти, значит, все будет в порядке, служивый, — выживешь и будешь жить долго и, быть может, счастливо.
Мне повезло: я вернулся. Полтора месяца провалялся на казенной койке госпиталя под Тверью. В палате нас было семеро, и на всех — шесть ног и восемь рук. Я был единственный счастливчик, кому удалось вырваться из смертельной западни. Почти без потерь.
В новогоднюю ночь на Город были брошены механизированные колонны. Чудовищная бронированная сила, как расплавленный свинец, залила площади, проспекты и улицы. Наша бригада, которую можно было отличить по знаку нашивок, где чернели тарантулы, катила на броне по мертвому городу. За два часа мы не заметили ни одного человека. Ни одного. Казалось, что все население ушло в горы. Разве так встречают тех, кто на лязгающих траках несет свободу и независимость своему же народу?
Темное, слякотное небо кололось от устрашающего рева механизированных монстров. Потом наступила тишина — полки и бригады дошли до центра и остановились, выполнив боевую задачу.
Я помню эту минуту, когда было слышно, как трещит у рваных низких облаков зеленая ракета: сигнал победы. Победы?
Затем ракета погасла — и начался ад. Из верхних этажей, из подворотен, из щелей ударили сотни гранатометов духов. Это была лавина огня, сжигающая в секунды неуклюжие, неповоротливые коробки танков, БТР, БМП, БМД. И всех тех, кто находился в броне и на броне.
Наша ВДВ-бригада, натасканная к действиям в экстремальных ситуациях, успела рассредоточиться в домах. Под отсвет изумрудно-сигнальной ракеты. Нарушая приказ штабных выблядков: от техники не отходить, в дома не входить. Спасибо майору Сушкову. Он говорил: хлопчики, на войне, как на войне; помереть дело немудреное, а вот выжить…
Выжить, чтобы видеть: танки, забитые экипажами и боекомплектами, лопаются, как консервные банки на костре, как ветошными ошметками рвутся тела, как рукотворная и свирепая мощь стихии пожирает молодые доверчивые жизни.
С Новым годом, с новым счастьем?!.
Теперь я не люблю Новый год. Он пахнет горелыми трупами друзей.
Я вернулся и забота одна: забыть все, что было. Забыть и жить. Как живут все. А все живут всецело счастливо, делая вид, что ничего не происходит на окраине империи. Это где-то далеко, в незнакомой и кремнистой сторонке. Под исламским холодным солнцем.
Все как один. И один как все?
Помню, меня попросили сыграть в сценке. Сценку поставила Вирджиния, она же Верка, она же Варвара Павловна. Она руководила изокружком в нашей школе.
Я должен был выйти на подмостки, крича:
— Я один, я ничего не могу!
И я вышел, и старательно кричал, и мои школьные друзья вышли вслед за мной и тоже кричали:
— Я один! Я ничего не могу!
Мы заполнили собой всю сцену, маршировали по гнущимся доскам и драли горло:
— Я один! Я ничего не могу!
— Я! Один! Я! Ничего! Не! Могу!
— Я! Я! Я! Один! Один! Один! Ничего! Ничего! Ничего! Не-не-не! Могу!!!
Нам было весело, а в зале была тишина. Было такое впечатление, что никого нет, но зал был полон.
Через неделю Вирджиния уже не руководила кружком. Директриса оказалась консервативной дамой и слишком близко приняла к своему ветхому сердцу сценическую шутку.
И потом — драка. Из-за нее, Варвары Павловны. Между лучшими друзьями, мной, Ивановым, и Серовым.
Последний поспорил с нашим приятелем Соловьевым, что через денька три он будет кувыркаться с Вирджинией на персидских коврах. Соловей гоготал: слабо-слабо, Саныч. Я один и все могу, ржал Сашка, в крайнем случае Алеха в помощь — свечку подержать?..
Я развернулся и без предупреждения срезал улыбку своего друга. Он укатился под стол, мой лучший и единственный товарищ; после, выплевывая сгустки крови, пошел на меня…
Драка та была истерична, нелепа и глупа. Мы тогда не знали, что все это — милые забавы, по сравнению с тем, что нам приготовила сука-жизнь.
От той свалки у меня остался шрам над бровью — отметина беспечного, счастливого детства.
Я внимательно смотрю на себя через зеркало. Вижу современного молодого человека. Он в меру умен, самостоятелен, симпатичен. Здравомыслящ. Политически выдержан. Лоялен к власти. Ироничен. Наш современник, прошитый операционной леской и воспоминаниями. У него, правда, побаливает брюхо, из которого извлекли килограмм корявого железа, но это мелочи — он жив, наш современник, жив, и это сейчас самое главное.
Телефонный звонок задерживает у двери. Это мама. Родной голос, торопливый интерес к сыну, убедительная просьба позвонить Лаптеву.
