– Потому что я, получив ваше дело, прочитал его и в связи с простотой, очевидностью случившегося и полным признанием обвиняемого Степанова довольно неосмотрительно пообещал не тянуть с расследованием и поскорее передать его в суд. А у меня есть странное обыкновение, можно сказать, совершенно немодная привычка – всегда выполнять свое слово…
– И что? – настороженно-зло спросил Степанов. – Не во всем еще признался? Следствию еще что-нибудь на меня надо повесить?
– Да, – спокойно ответил я, тихо, без нажима. – Вы, Степанов, признались не во всем… Далеко не во всем…
– А в чем бы мне надо было признаться? – уперев руки в боки, сказал с яростью Степанов. – Чего бы вы от меня еще хотели? Вы скажите, я подпишу… Я хоть и убийца, но сговорчивый! Только скажите, что надо?
– Что надо? – переспросил я, потом встал со скамьи, перешел через прогулочный дворик, бросил окурок в урну, вернулся, и все это я делал не спеша, давая ему перекипеть. – А я сам не знаю, что надо.
– Чего же вы хотите? – сипящим шепотом спросил Степанов.
– Я бы хотел, Саша, чтобы вы мне рассказали правду. Загвоздка в том, что, закончив первый круг допросов по вашему делу, я по-прежнему ничего не знаю. Я только знаю, что вы мне не говорите правды…
Степанов сел на скамейку, задумчиво растер потухший окурок в своей огромной ладони, потом поинтересовался:
– А почему, интересно знать, вы так думаете? Почему вы решили, что я вру?
– Потому что я допросил почти всех свидетелей. На их показаниях и на вашем признании, которые расходятся только в мелочах, я и должен буду строить обвинительное заключение…
– Ну и стройте себе на здоровье!
– Не могу, – удрученно вздохнул я. – Штука в том, что ваш согласованный, ладный хор закончится для вас многими годами заключения. А все эти свидетели, с которыми вы так стройно поете, все до единого чего-то врут…
– А чего им врать? – опустошенно спросил Степанов.
– Не знаю. Я же вам сразу сказал: не знаю. Но уверен, что они врут. В этом я уверен и кое-что уже доказал. Но что стоит за их враньем, не знаю. А вы мне не хотите помочь.
– Я вам и не должен помогать, – сердито мотнул головой Степанов. – Я сказал, как было дело, мне вам помочь нечем.
– Ага, слышу уже хорошо знакомую песню, – кивнул я. – Вы в карты играете, Степанов? Например, в подкидного дурака?
– Ну играю… А что?
– А то, что вы мне напоминаете игрока, которому скидывают карту. Сидящему справа скинуть нельзя, и тому, что слева, нельзя, а они со всех сторон глушат мусорной сдачей. Вы подумайте, это про вас сказали покойные сатирики: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».
Степанов не успел ответить, потому что появился Подрез и сообщил, что машина пришла. Двое милиционеров надели на Степанова наручники – таков порядок перевозки особо опасных преступников, – приняли его у тюремного конвоя, и мы уселись в «рафик». Понятые уже дожидались нас в машине.
– Мы в прокуратуру? – не выдержал неизвестности Степанов.
– Нет, мы едем на место преступления, я хочу, чтобы вы сами мне обсказали и показали, что как было…
– Так я все равно ничего нового не расскажу, – мучительно улыбнулся Степанов.
– Кто его знает, – пожал я плечами. – Может, не расскажете, а вдруг на месте нахлынут волнующие воспоминания, вы мне и поведаете, что к чему.
– Это уж вряд ли, – уверил меня Степанов и приник к окну. Распахнулись тяжелые тюремные ворота из окованного металлом соснового бруса, и поплыл за окном город, когда-то привычный до надоедливости, а теперь такой прекрасный и далекий, памятный каждым закоулком и почти совсем забытый из-за высокой темно-красной кирпичной стены.
– Хотите закурить? – предложил я немного погодя. Милиционеры недовольно покосились на меня, но промолчали, а Степанов быстро ответил:
– Да-да, спасибо большое… С удовольствием.
Только первые затяжки он сделал с наслаждением, а потом вроде бы и забыл о сигарете, о чем-то все время напряженно думал. А я не трогал его.
Когда появился первый рекламный щит, сооруженный развеселым шашлычником Ахметом, я спросил Степанова:
– В прошлом году вам за «левую» ездку объявили строгий выговор, а вскоре сняли. Что там произошло у вас?
– «Левая» ездка! – усмехнулся он. – Это вам Мандрыкин сказал? Пустой человек, трусишка и врун. Хорошо хоть не злой…
– За что же вам этот незлой трусишка объявил и снял выговор?
– Так я же говорю – потому что трусишка! Я как попер тогда в райком, он сразу усек, что с него самого могут снять штаны за это дело… Автобаза ведь отчиталась, что весь металлолом сдан.
– Какой металлолом? – удивился я.
– Да наша база шефствует над школой, где мой братан учился. Пацаны на субботнике собрали несколько тонн металлолома. Они же всему верят. Сказали им: важное общенародное дело, ваш личный вклад, металлолом – ценное сырье, металл – хлеб промышленности, и тэдэ и тэпэ. Ну, пацаны, понятное дело, счастливы – больше всех в районе железяк натаскали. А наша база должна была из школы этот лом вывезти. Месяц проходит, второй, третий – никто у нас не чешется. Мой братан надо мной смеется: иди, говорит, посмотри на твой хлеб промышленности – весь двор в школе ржавым мусором завален. Я пошел к Мандрыкину: стыдно, говорю, ребятам в глаза глядеть, мы их с утилем этим обманем, потом еще раз наврем – они ни во что серьезное верить не будут. А он слюной кипит: если ты такой воспитатель, иди на хребте вывози им лом, у меня денег нету доплачивать за глупости.
– А почему Мандрыкин должен за металлолом доплачивать? – спросил я.
– Тут ведь как – пункт «Вторчермета» за машину лома платит двадцать четыре рубля, прогон – простой грузовика за день – тридцать семь стоит. Такое меня зло взяло – скомандовал братану с его ребятами в воскресенье приходить, все – на свой «газон» и с базы самовольно уехал. За две ездки мы этот лом переправили. А на базу вернулся – Мандрыкин акт составляет: выгоню, кричит, с волчьим билетом…
– Строгачом ограничился?
– Влепил выговорешник, – засмеялся весело, без злобы Степанов. – И тот пришлось снять – сдрейфил.
«Рафик» притормозил на стоянке для отдыха, неподалеку от мангала. Я отчетливо видел, как Ахмет бросил свои шашлыки и как вкопанный замер, разглядывая наш торжественный выход из машины. Сначала понятые, потом я, за мной милиционер, спрыгнул на асфальт Степанов, затем второй милиционер сошел не спеша и ключиком расстегнул наручники на запястьях арестованного. Степанов растирал затекшие кисти, озирался по сторонам, поднял взгляд, рассмотрел замершего Ахмета, прищурился презрительно, сплюнул и отвернулся.
– Попрошу вас, Степанов, рассказать снова, как произошла вся история. Только с самого начала. И по ходу рассказа показывайте, где стояли люди, машины и все остальные участники происшествия.
– Ну, как… Ехал я по шоссе мимо…
– Покажите, с какой стороны вы ехали.
– Вот отсюда, из города. Вижу, у мангала стоят люди… Я скинул газ, тормознул и подрулил к ним ближе, остановился, вылез и попросил закурить. Ну, слово за слово, начался скандал, потом драка, ну, и все остальное…
– Уточните, что «остальное»? – встал я против Степанова и посмотрел ему в глаза. Не было в них сейчас привычного яростного блеска.
– Остальное? Драка вот здесь, где мы стоим сейчас, происходила. Я вырвался, их все-таки несколько было, побежал к машине, прыгнул за руль, уехать хотел, а эти двое – Дрозденко и Егиазаров – метнулись под капот, я их и поддел… Отвернуть старался, да не смог, так в кювет – вон туда – и уехал…
– Все?
– Все.
– Неправда, – отрезал я.
А Степанов без прежнего напора, вяло спросил:
– Почему неправда?
– Не знаю, почему вы говорите неправду, – сказал я с досадой. – Когда вы мне рассказывали про металлолом, про выговор, про Мандрыкина – это была правда. А сейчас – ложь…
– Да в чем она, ложь-то? – выкрикнул Степанов, но уверенности в его голосе не было.
– Во всем. Идемте, Степанов, я вам покажу, как было дело. По крайней мере как все началось. – Я взял его под руку и повел в сторону мангала.
По придуманной мной режиссуре в сцене должен был участвовать еще один молчаливый свидетель – Ахмет. Он наверняка не посмеет ворваться в мой рассказ.
Мы подошли к нему вплотную, и тогда я сказал:
– Вы проезжали здесь около одиннадцати часов, ехали довольно быстро и, уж во всяком случае, не собирались останавливаться около мангала. Но в свете фар вы не просто увидели группу молодых людей, а отчетливо рассмотрели, что лежащего на земле человека они бьют ногами… – Тут я показал на Ахмета, будто вмерзшего в свои бесчисленные морщинки. Шашлычник сделал к нам решительный шаг, он уже рот открыл для протестующего возгласа, но я строго и решительно погрозил ему пальцем – не смей перебивать!
