— Вот и я.
Юдин умело сорвал пробку с бутылки и наполнил стаканы — каждому на четверть.
— За знакомство? — спросила она. — И переходим на «ты»?
Он кивнул, они чокнулись.
— Ты в Ростов надолго?
— Не знаю, — он пожал плечами, помолчал и добавил. — У меня отпуск, за два года набежало. Я на севере работал. Заглянул на несколько дней в Грозный к приятелю, теперь тётку хотел навестить в Ростове, а там видно будет.
Он посмотрел на Свету и неожиданно для себя жадно припал к её рту. Губы у неё оказались твёрдыми. Она не ответила на его поцелуй, но не отстранилась. Он отодвинулся и отвернулся.
— Ещё по одной? — спросил он и, не дожидаясь ответа, налил в стаканы. — Ты уж прости… Не сдержался… Изголодался я по женскому полу…
Она взяла свой стакан из его руки и выпила залпом. Он увидел на её лице улыбку.
— Тётка знает, что ты приедешь? — спросила она. — Ждёт?
— Нет.
— Тогда остановишься у меня, Антоша… — Она придвинулась к нему и провела языком по его губам. — Уж я сделаю всё, чтобы ты не чувствовал себя изголодавшимся. — Он увидел, как из бездны её тёмных глаз медленно, но неотвратимо поднималась волна страсти. — Сейчас давай ещё выпьем… И я пойду, чтобы твоим соседям не мешать. Небось уже возвратиться должны. А утром… Утром мы с тобой будем вместе.
— Света, — он прижал её к себе, — Света…
Его руки торопливо поползли по её груди.
— Всё, Антон, всё… Не можем же мы прямо здесь…
— А ну их всех к чёрту! — в его интонациях появилась свирепость. — Нам же хочется друг друга! Почему надо оглядываться на других?
— Мало ли что кому хочется. Иногда полезно держать себя в руках, Антон. От этого всё получается вкуснее…
* * *
За окном медленно проехала телега, гремя ободами. Кто-то лениво прокричал: «Валька! Куда ты, сука, прёшь?» Затем затарахтел мотоцикл. И снова в доме наступила тишина. Первые солнечные лучи, ещё очень робкие и бледные, ощупали пыльное оконное стекло и высветили внутри рамы густую паутину с чёрными точками ссохшихся мух.
Света приподнялась на руках, глядя сверху вниз на лежавшего перед ней Юдина, и кровать издала стальное взвизгивание, шевельнувшись под женским телом всеми своими пружинами. Эти проклятые пружины разрушали всю прелесть уютного существования, заполняя пространство натужным бренчанием и металлическим лязгом. Даже в казарме не было таких кроватей.
— Ну что, Антоша? — Света провела ладонью по груди Юдина. Она чувствовала себя вполне удовлетворённой, даже счастливой. Антон был замечателен. Возможно, он был замечателен тем, что должен был однажды уйти. Света прекрасно понимала, что ничто не связывало по-настоящему с этим молодым человеком, кроме секса. Отпуск его рано или поздно кончится, Антон уедет, исчезнет, да это, собственно и к лучшему. Зачем ей офицер? С одним она уже попыталась построить семью…
Антон потянулся, как сытый кот, и сонно улыбнулся.
— Чай будем пить? — спросил он.
— Чай не пьёшь — откуда сила? — задорно хохотнула Света, и её тяжёлые, налитые неисчерпаемой женской силой груди заколыхались перед лицом Антона.
Он поймал губами один из сосков. Соски у Светы были крупные, мясистые, тёмно-розовые, пробуждавшие в Юдине неукротимое животное желание впиться в них зубами, впиться зубами во всё Светланино тело, разорвать его, проникнуть в самое его нутро и наслаждаться слиянием с женщиной, забыв об окружающем мире.
— Сегодня мне на работу, — шепнула она.
Он промычал что-то в ответ, надавливая языком на захваченный губами могучий сосок и приходя в медленное безумство от ощущения женской плоти у себя во рту.
— Мне на работу, Антоша, — повторила Света и уверенно отвела его руку от себя.
— Какая ж ты…
— Какая? — она смотрела на него с нежностью. — Мне на работу пора собираться. И так уж припозднилась. Это ты вольный казак, милый мой, а я — тётка при обязанностях… Ненавижу возвращаться из отпуска. Я же неделю за свой счёт брала, к сестре в Грозный ездила. В контору иду, как на каторгу. Иногда думаю: пусть уж нам вообще не давали бы никакого отпуска, а то только душу травят…
— А ты не ходи, — просто предложил он.
— На мне вся бухгалтерия да ещё профорганизация. Главбух и профорг в одном лице. Вот какую бой-бабу ты прихватил. Так-то.
— Ты не хочешь ещё побыть со мной? — спросил он жадно, почти хищно.
— Хочется, Антоша, страсть как хочется. Аж ноги сводит. Давно я ни с кем не любилась так отчаянно, сытно, вволю. И всё мне мало тебя.
— Ну и плюнь ты на всё! Разве мы не люди?
— Дай мне выйти, — она спустила ноги на пол, взяла с изогнутой спинки стула халат с прорехой под мышкой и набросила на себя.
Юдин почесал у себя в паху и тоже поднялся. Стоя голышом посреди комнаты, он смотрел вслед Светлане. Два дня подряд они не выпускали друг друга из объятий, но она по-прежнему оставалась какой-то по-девичьи целомудренной, полной смущения, ни разу не прошла через комнату обнажённой под его взглядом, обязательно надевала свой поношенный халат.
Он услышал, как зашумела вода в кране, наливаясь в чайник, скрипнул краник газового баллона, зашипела конфорка.
— Ты когда вернёшься-то? — крикнул он.
— Часов в семь. Ключи я тебе оставлю, у меня дубликат есть.
— Это хорошо, — пробормотал он и поднял с пола свои синие армейские трусы.
Светлана жила в стареньком деревянном доме, затерявшемся среди других деревянных построек кривеньких переулков Ростова-на-Дону. Это был один из тех многочисленных уголков страны, где можно было без дополнительных декораций снимать сцены дореволюционной России — ничто не изменилось там за годы советской власти, разве что дома заметно покосились. Из достижений двадцатого столетия жителям этого переулка достались ощетинившиеся усами телевизионные антенны на крышах домов, баллоны для газовых плит, водопровод во многих домах, кое-кому посчастливилось получить телефон.
* * *
Он провёл на вокзале несколько часов, сидя в кафетерии и наблюдая за людьми сквозь забрызганное грязью стекло. Временами он уходил, прогуливался по улице, но снова возвращался и снова ощупывал глазами приезжавших и уезжавших. Привокзальная площадь была серая, всюду тускло блестели бурые лужи, лежали остатки грязного талого снега. Постепенно вечерело.
— Простите, у вас огоньку не найдётся? — послышался у него за спиной слабый мужской голос.
Юдин повернулся. Возле него стоял помятый молодой мужчина, лет двадцати пяти, сутулый, облачённый в старое коричневое пальто без пуговиц, из-под которого высовывался истрёпанный воротник синей спортивной кофты. В руках незнакомец мусолил сигарету.
— В зале курить нельзя, — ответил Юдин. — Пошли на улицу, я и сам затянусь с удовольствием.
Выкурили по одной, затем ещё…
— Может, по стакану портвяшку накатим? — предложил Юдин, затаптывая окурок. — Зябко на этой погоде.
— Если угостите, — с готовностью закивал незнакомец, — а то ведь я пустой. Я недавно вышел.
— За что сидел? — привычным тоном оперативника спросил Юдин.
— За тунеядство, — собеседник печально развёл руками. — Я картины пишу, но это почему-то не считается работой, — он сильно наморщил лоб, болезненно сглотнул слюну и посмотрел на Юдина, ожидая сочувствия или хотя бы понимания. — А разве художник не трудится? И разве я виноват, что мне за мой труд государство не выплачивает жалованья? Вы, простите, про профессии кто?
— Инженер, — бросил Юдин.
— А… техника…Ну, тогда вам трудно меня понять… Вы — человек долга, вы обязаны держать ответ перед командованием… А у меня долг только перед собственной совестью. Нет выше и строже никого, только совесть!
— Тебя как звать, совесть человечья?
— Николай… Только зря вы посмеиваетесь надо мной.
Перед входом в винный магазин Юдин велел Николаю обождать и вскоре вернулся с двумя бутылками портвейна. Затем Юдин заглянул в продмаг и вернулся с громадной буханкой душистого белого хлеба и несколькими плавлеными сырками. Подходя к Николаю, Юдин аппетитно приложил хлеб к своему лицу и с наслаждением потянул носом.
— Одуревающий запах! — прокомментировал он. — Обожаю свежий хлеб. Жрать-то хочешь?
— Ещё как!
Они устроились на лавочке во дворе магазина, скрывшись от посторонних глаз за стеной наставленных друг на друга ящиков.
— Значит, бомжуешь помаленьку? — Юдин ловко сковырнул пробку, сразу же запрокинул бутылку и сделал большой глоток из горлышка.
— Не то чтобы очень, но своего постоянного угла нет. Хотя прописка у меня имеется, — Николай суетливо полез в карман и извлёк паспорт, завёрнутый в газету, начал было разворачивать его, но передумал и спрятал обратно во внутренний карман. — Просто там жена, а ей, понимаете, нельзя с таким… У меня же судимость, а она по комсомольской линии сейчас пошла в рост… Вы позволите глоточек?
