Но и проснулся Шурик со странным, ничуть не ослабевшим чувством того, что ходит где-то рядом с важной деталью. Рядом с деталью неожиданной, смущающей даже его, и рядом! рядом!.. Ухватить бы кончик… Ведь он уже точно натыкался на эту деталь, с кем-то ее если не обсуждал, то хотя бы обговаривал… Правда, с кем?… С Роальдом?… С Симой?… Со Скоковым?… С тем же маленьким соседом Мишкой?…
Стоп!
Маленький сосед Мишка! Кажется, он первый подтолкнул Шурика к этой детали!
Что он там говорил?…
Ну да, с тетей гулял… Тетя такая добрая, что даже плакала… Купит мороженое и в слезы… А почему?… Да, может, потому, что я, урод… Мамка так говорит: урод ты, Мишка!..
Не урод ты, Мишка! – облегченно подумал Шурик. Умный ты парень, Мишка, только глупый.
И тут же выхватил из папки нужную газетную вырезку.
«Она плачет часто. – Плачет? – Ага. – А почему? – Не знаю. Может, из-за меня. Посмотрит и плачет. Я же урод. Подошла себе, спрашивает: – Хочешь домой? – а сама плачет. Я говорю: не хочу домой, хочу мороженного. А она все равно плачет. Говорит, ешь, Олежка. Я говорю, я – Мишка. А она все равно говорит: ешь, Олежка. Я и ел. – Почему она тебя назвала Олежкой? – Не знаю. – А как ее звать, эту тетю? – Не знаю. – А она старая? – Не знаю…»
Все ты знаешь! Все ты знаешь, Мишка-Олежка!
И сразу нашел вторую вырезку.
"Варвара Сергеевна, 60 лет, домохозяйка:
– Да чего? У меня у самой мальчишка терялся. Пристала тут одна, пошли, мол, со мной, Олежка. А он у меня хоть дурак, но твердый. Далеко не пошел. Я его тогда как козла выпорола. Драть детей надо почаще, тогда и бегать не будут."
Шурик жадно перелистывал папку.
Теперь он знал, он не ошибся.
По крайней мере, пять свидетелей утверждали, что неизвестная похитительница (или похититель) чаще всего обращалась к детям именно так – Олежка.
Глава VII
«ЧТОБЫ СОЙТИ С УМА, НАДО ЕГО ИМЕТЬ…»
6 июля 1994 года
Шурик чуть запоздал.
Впрочем, он был уверен – явись в гостиницу на час раньше назначенного срока, все равно бы застал Леню Врача говорящим. Просто на этот раз Врачу внимали детективы, а Шурик чуть запоздал.
Роальд грубо кивнул на пустое кресло у окна. Врач, увидев Шурика, жадно обрадовался.
– Последней хринцессы радио-телеграф! – глаза Врача заволоклись не столь уж давними воспоминаниями: – Упустить такое большое существо как Лигуша!
Он все еще был полон сожалений по этому поводу.
Если номер был снят Роальдом не по случаю, не потому, что ничего дешевле в гостинице не нашлось, значит, его уважение к Лене Врачу за последний год нисколько не уменьшилось – двухкомнатный просторный номер, светлый и чистый, одну стену гостиной занимала замечательная стенка-буфет со встроенным холодильником, другую дикий пейзаж, написанный местным художником. В лесной заснеженной чаще по колено в снегу стоял мужик в зипуне, с топором в опущенной правой руке. Он напряженно вслушивался. Нельзя было понять. что именно его беспокоит. Скорее всего, волки, потому что на мороз мужик не обращал внимания – шапку сбросил, ладонь левой руки приложил к уху… Волки были недалеко, мужику шла непруха…
Хорошо густо пахло кофе.
Кофейник и сахарница стояли на столе. Скоков уверенно сжимал в громадной ладони чашку. На краешке широкого, как парник, дивана, пристроился белобрысый Вельш. Его сонный взгляд, как всегда, ничего не выражал, но в ладони, почти не уступающей ладони Скокова, тоже поблескивала кофейная чашка
Пустая.
Вельш кофе не пил.
Наконец, на том же диване сидел Коля Ежов, тот самый, который не Абакумов.
Глаза Коли смеялись, он не спускал глаз с Врача.
Врач, выпятив губы, часто помаргивая, вглядываясь в каждого влажными темными глазами, в давнем сером демократичном костюме – без галстука, то вскакивал, подбегая к окну, будто черпая в душном зное, густо, как битум, залившем город, некую невидимую мощную поддержку, то, как штатный лектор, расхаживал по вытертому ковру, с непонятной важностью и значительностью произнося какие-то восторженные малопонятные слова. До Шурика даже не сразу дошло, о чем, собственно, говорит Врач.
Потом он вслушался, продрался сквозь нелепые сочетания самых немыслимых оборотов и до него дошло – Леня Врач говорит о гениальности.
О гениальности в самом высоком смысле.
Не о той расхожей гениальности, которая дается свыше, как некий небесный дар, как высокий, как божественный дар, воспетый поэтами… В сарафане красном Хатарина… Не о той обрыдшей всем гениальности, которую можно пропить и проесть, продать, прокутить, растерять, размазать, зарыть в землю… Зубайте все! Без передышки! Глотайте улицей и переулками до сонного отвала… А о той редкостной, но истинной, может, не очень благопристойно выглядящей, зато настоящей, неподдельной гениальности… Она окунулась, чуть взвизгнув… О той, которая одна только и является совершенно естественным проявлением неких неожиданных внутренних отклонений сложной работы живого организма, отклонений от нормы или от того, что обычно считают нормой… От них смерть. У нас слова летают!..
– Гениальность – не чудо, – уверенно поставил точку Врач, опять подбегая к окну и жадно вдыхая горячий дрожащий воздух. – Гениальность всего лишь формула доктора Эфраимсона!
И резко обернулся:
– Надеюсь, вы слышали о его работах?
– Наверное, – так же уверенно ответил Ежов. – Как его звали?
– Владимир Павлович. – Врач благосклонно кивнул Ежову. Интерес Ежова, несомненно, льстил Врачу. – Доктор биологических наук. Не хрен собачий. Генетик.
Ежов разочарованно пожал плечами. Имя и отчество не помогли ему вспомнить работы доктора Эфраимсона.
– Сажал я одного Владимира Павловича… – начал он было, но Врач оборвал его:
– Владимира Павловича сажали при Лысенко, не при тебе. Ты такой статьи даже не знаешь. Владимира Павловича дважды при Лысенко сажали, мог бы и помолчать…
Последнее было обращено к Ежову.
Врач, кстати, так и сказал – при Лысенко. Не при Сталине, не при Берии, а именно при Лысенко. Впрочем, даже это не помогло Коле Ежову вспомнить Эфраимсона, доктора биологических наук, генетика.
– Владимир Павлович вычислил примерное количество гениев, веками создававших общепринятый образ человека, – как бы укорил Врач Ежова. Но тут же взвился: – Их очень немного, гениев. За всю историю – порядка четырех сотен. Зато вспыхивали они в истории звездами, целыми созвездиями, наверное, в этом проявлялась некая скрытая воля судьбы, выполняющей конкретный социальный заказ. За столом Перикла, к примеру, собирались Фидий, Софокл, Сократ, Протагор…
Влажные темные глаза Врача пытливо, но и печально прошлись по сыщикам. Похоже, перечисленные имена ничего особенного им не говорили. Впрочем, Ежов вспомнил:
– Они цикуту пили.
Врач восхитился:
– О-ра-а-ва га! Совсем даже наоборот. Цикуту пьют в одиночестве. Афины нуждалось не в алкашах и горшечниках, а в настоящих ораторах, философах, полководцах. Вот они и появились. Как позже, в эпоху Возрождения, появились Микельанджело и Леонардо.
– Сажал я одного Леонардо… – начал Ежов, но теперь его остановил Роальд:
– Помолчи.
Ежов согласно кивнул.
О чем это Врач? – недоуменно подумал Шурик. – Что это? Ликбез? Новейшая политграмота? Философский семинар для частных детективов?
Он предпочел бы услышать хрипловатый завораживающий голос Симы.
Он вовсе не думал, что Сима – гений, ему такое в голову не приходило. Но ведь конец двадцатого века… Наверное, в таких вот Симах люди нуждаются… Кое-что такие Симы точно украшают…
Врач умел говорить.
Минут через десять до Шурика дошло, что, несмотря на гонения академика Лысенко, именно доктор Эфраимсон первым пришел к выводу о существовании неких биологических факторов гениальности. Сабель атласных клац… Вот почему, сказал Врач, в упор разглядывая Колю Ежова, некоторые наследственные болезни чаще всего распространены именно среди гениев.
Доктор Эфраимсон разработал пять стигм гениальности.
К первой стигме, утверждал доктор, следует относить подагру, вызываемую повышенным уровнем мочевой кислоты в крови, что, несомненно, действует на организм не менее возбуждающе, чем, скажем, кофеин или теобромин, содержащиеся в кофе и чае. Отпусти ломилицу мне для здоровья… Подагрой страдали Христофор Колумб и Томас Мор, Мартин Лютер и Борис Годунов, Иван Тургенев и Людвиг Бетховен, не мало мучила указанная болезнь Монтеня, Бэкона, Микельанджело, Ренуара…
– Они все гении? – удивился Ежов. – И Борис Годунов? Он же маленького царя убил!
В отличие от нашего, объяснил Врач, мозг гениев работает немного не так. Чтоб я зычно трепещал и дальш не знал беляжьего звона!.. Даже во злодействе гений остается гением. У тебя, Ежов, например, мозг невелик и примитивен. Только молчи! Это не должно тебя огорчать. Ты не Монтень и не Тургенев, зато тебя обошла такая болезнь, как синдром Марфана, который иногда называют синдромом Авраама Линкольна. В обычной популяции этот синдром встречается раз на сто тысяч, а то и реже, но среди гениев заметно распространен. Типичное проявление – длинные, тонкие конечности при относительно коротком, но худощавом теле, длинные, тонкие пальцы рук и усиленный выброс в кровь адреналина, являющегося мощным стимулятором интеллектуальной и физической деятельности. Последнее тебе тоже не грозит, Ежов. А вот такие люди, как сказочник Андерсен, генерал Шарль де Голль, Вильгельм Кюхельбекер – типичное проявление синдрома Марфана.
