Дима рассказывает.
Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в
этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так
всем казалось. Но Эдик, видимо, зацепился за что-то более существенное. Деньги он нюхом чуял.
Иногда Дима ездил с ним. Все, что он увидел и узнал, он никогда бы не увидел, не будучи оператором.
Операторы – невидимки. Обычные люди долго не могут привыкнуть к включенной камере, к пугающей треноге штатива, к змеиному хвосту микрофона, к красному немигающему огоньку, но очень быстро забывают о присутствии оператора. Он составляет с камерой одно пугающее техническое целое. Рука его срастается с объективом, глаз закрыт кружком видоискателя, корпус прижат к аккумуляторам, ноги сливаются с ногами штатива.
Бывает так, что люди вздрагивают, когда оператор выныривает из-за камеры поправить микрофон или задернуть штору на окне; оператору могут не предложить чаю – не из пренебрежения, а оттого, что о нем забыли... Операторы не обижаются: они привыкли видеть всех, замечать детали и мелочи, смотреть одним глазом в видоискатель, а другим – по сторонам, оставаясь при этом незамеченными.
Кроме того, Эдик со свойственным ему снобизмом считал, что операторы тупы ровно настолько, насколько незаметны.
Итак, Эдик ездил в Думу: на заседания, за комментариями, просто поговорить. Он пользовался любыми поводами. Дима заметил, что с кем бы он ни общался, все равно в итоге оказывался в кабинете Волкова.
Он слышал обрывки разговоров.
– Рано еще, Эдик, рано,– говорил Волков, выпроваживая журналиста из кабинета.– Все я тебе дам, все покажу – когда придет время.
А потом Волков сменил интонации. С Эдиком в коридорах едва здоровался, разговаривал только по необходимости – на прямых эфирах и интервью, смотрел искоса и с неприязнью.
И Эдик изменил тактику. Он начал обхаживать Елену – первого Волковского помощника, но никогда не общался с ней при самом Волкове.
Иногда он исчезал с заседания Думы, и Дима был уверен, что Эдик шел к Елене: после таких исчезновений от Эдика чуть заметно пахло духами.
И вот на одном из заседаний, как раз во время выступления Волкова, Эдик махнул Диме, чтобы он сворачивал микрофон и выходил.
Дима двинулся к выходу.
– Только я почти ничего не успел,– предупредил он Эдика, а тот, приплясывая от нетерпения, сказал:
– Мы вернемся.
– Что, синхрон надо брать?
– Нет, поснимаешь там... кое-что, и пойдем доработаем. Хорошо?
– Ну давай, как скажешь.
Эдик и Дима двинулись по коридору к кабинетам контрольно-счетной палаты. В одном из них, нервно переминаясь с ноги на ногу, их ждала Елена.
– А если он придет? – спросила она, заглядывая Эдику в глаза.
– Не придет,– ответил Эдик.– Он только что начал читать доклад, так что у нас минут двадцать. Нам столько даже не надо.
– Ты никому не скажешь? – Она очень и очень переживала.
– Никому.– В голосе Эдика появилось еле слышное раздражение.
– А когда ты это покажешь...
– Кому?
– Ну ты ведь зачем-то их копируешь? Ты ведь хочешь это... потом... обнародовать? Нет? И вот когда ты обнародуешь... Как ты объяснишь, откуда это взялось?
– Скажу – зашел в кабинет Волкова, а документы лежали на столе.
– Но он ответит, что никогда не оставляет документов на столе. Это правда.
– Ну и что? Мое слово против его слова – вот и все.Елена еще немного посомневалась, но Эдик сказал:
– Леночка, время идет. Слышишь, Ленусь?
И она сдалась окончательно. Гремя связкой тяжеленных ключей, Елена открыла сейф, достала из него папку с документами и разложила бумаги на столе.
– Дим, поснимай,– сказал Эдик.– Вот сюда,– и выдал Диме новую кассету.
– Как тебе надо? – переспросил Дима, когда они с Эдиком склонились над столом.
– Сначала,– сказал Эдик,– общий план всех бумаг на столе. Потом – каждую отдельно, крупным планом, так, чтобы весь текст обязательно попадал в кадр. Подержишь секунды три – и следующую, хорошо?
Дима так и сделал. Минут через пятнадцать они были свободны и вернулись в зал, где Волков уже отвечал на вопросы.
Эдик никогда больше с Димой об этом не говорил, словно Димы там и не было. Возможно, он искренне так и считал.
– И что это может значить? – Я разочарована.
Вопросов у меня теперь больше, чем ответов. Дима трет виски – собирается с мыслями. – Как что? – говорит он наконец.– Мы знаем, что есть кассета. Так? – Так. – И что на ней было записано что-то важное. Так?
– Так.– Мне все еще трудно собрать все детали в единое целое.
– Смотри: сначала Волков обещал Эдику какую-то информацию, потом обещать перестал. Но она, наверное, была очень важна, и, когда Волков пошел на попятный, Эдик решил добыть ее сам, через Елену.
– Ну, видимо, да...– Я соображаю так плохо, что темный лес, качая ветвями, плывет и двоится.– А что дальше?
– Да ничего.
Мы оба тупо молчим.
– Нет, Дима, это не может быть все...– задумчиво произношу я,– если информация была такой важной, что Эдика из-за нее убили.
– Кто убил? – Дима нервно выключает в салоне музыку и включает свет. Лампочка над дверцей тусклая, меня она только раздражает, но я терпеливо молчу.
– Ну мы с тобой и тупые! – Я смеюсь, и Дима смеется тоже.– Давай по порядку. Если Волков сам предлагал информацию Эдику, значит, это не мог быть компромат на Волкова, так?
– Так. Но если он потом изменил мнение, возможно, она стала компроматом...
– Или речь шла о разной информации?
– Вряд ли.
– Да, детективы из нас с тобой...– Я тянусь к кнопке и выключаю свет, а Дима хватает меня за талию, прижимает к себе, и через минуту я уже лежу у него на коленях. Он гладит меня по щеке.
– Подумать только,– шепчу я,– я ведь на самом деле тебя боялась...
Сегодня мне это кажется сказкой, страшным сном, и тем сильнее мне хочется прижаться к нему.
– А сейчас?..
– Сейчас не боюсь.
– Совсем?
Я смеюсь, подтягиваюсь вверх, обнимая его за шею, и целую, целую, целую... А потом устают руки, и я снова падаю вниз. Димка придерживает меня руками.
К темному стеклу льнут белые пушистые снежинки.
– Снег пошел,– говорю я.– Завтра все снова станет мягким. Сугробы... Ни грязи, ни льда... Так что с Волковым? Понимаешь, непременно нужно выяснить, что случилось. Нужно выяснить, мог ли сам Волков или его охранник убить Эдика!
– Не понимаю...– отвечает Дима.– Зачем?
– Да потому что, если могли, я буду знать, что никто из наших этого не делал, понимаешь? Неужели для тебя это не важно?
– Важно,– отвечает Дима.– Ну что, поехали?
23 декабря, пятницаВхожу в кабинет, навстречу мне – Малышева. Она довольная, прямо светится счастьем, и даже острая ее челка завивается сегодня мягкой кудряшкой. Я заражаюсь от нее хорошим настроением, а может быть, это настроение осталось у меня еще со вчера...
– Ну,– говорю я,– рассказывайте.
Мой тон игрив, и Надька, блестя довольными глазами, отвечает мне, кокетливо смягчая слова:
– Корпоратив...
– Когда?
– В пятницу.
– Где?
– В Зазеркалье.
– Кто платит?
– Начальство.
– Класс! – Даже работать не хочется. Хочется идти делать прическу и покупать новые туфли. И даже Данка не наседает со съемками.
– Когда у нас последний день?
– Четверг.
– А в пятницу?
– В пятницу поставим новогодний выпуск, правда, Дан?
– Правда,– Данка улыбается,– если успеем склеить. Не успеем – придется выходить.
– Дан, когда мы не успевали? – Анечка стелет мягким бархатом, я снова и снова влюбляюсь в ее голос.
– Ладно, народ, давайте по съемкам.– Данка портит-таки идиллию, но никто на нее не обижается: что делать, такая у нее работа.
Она быстро раскидывает сюжеты по девчонкам.
– Так,– говорит Данка мне,– позвонишь Грязнову, уточнишь... Вот,– она кладет передо мной УВДшную распечатку.– Ночью подростки били витрины. Надо бы узнать, в каком магазине, и подробности от ментов. Вот и будет тебе сюжет. Съездишь, подснимешь, синхрончиков поднаберешь.
– Грязнов...– стенаю я. Живо себе его представляю: он маленький, краснолицый и круглый, похожий на напитанный гноем прыщ.
– Да. А что делать? – Данка издевается. Она бросает на меня долгий лживо-сочувственный взгляд и выходит, крутя в пальцах тонкую сигарету.
Я нахожу в справочнике, нами же и составленном, растрепанном и почерневшем от касания наших пальцев, номер пресс-службы УВД.
– Алло,– говорю я,– Константин Васильевич? Это Оксана Васильева, журналист. Константин Васильевич, у нас тут информация... От вас получили – про витрины.
