Сюжет про куклы – легкий и приятный, и только одна мысль омрачает это утро: вдруг мне придется ехать с Димой?
Выхожу из подъезда и – раз! – кто-то хватает меня за рукав. Выдергиваю руку, оборачиваюсь: он.
Я уже не боюсь его: такое ощущение, что вчера перебоялась на всю жизнь.
– Ты что? – спрашиваю я.
– Хочу проводить тебя на работу,– отвечает он и достает из пачки сигарету, но не прикуривает, так и держит в руках.
– На машине со мной,– продолжает он,– ты, как я понимаю, не поедешь?
Я пожимаю плечами.
– Ладно,– он не уговаривает, словно все уже для себя решил,– поехали на троллейбусе.
Мы идем к остановке.
– Что случилось? – спрашивает он, в голосе его тоска, усталость и злость.– Оксана...
– Мне порезали сумку.
Дима останавливается и смотрит на меня недоуменно.
– В троллейбусе мне порезали сумку. Позавчера,– поясняю я.
– Как порезали? – Он все еще не понимает.– Карманники?
– Видимо, нет. Телефон и деньги на месте.
– Но что-то пропало? Или нет?
– Пропало.
– Что?
– Моя кассета. Та, где первые девять минут – Эдикова запись.
– Ты думаешь, сумку резали ради нее?
– А как же иначе?
– Ну, может быть, хотели украсть кошелек, но не успели, а кассета выпала сама, случайно?
Я вздыхаю и отворачиваюсь: ложь, в каждом его слове – ложь. К остановке подходит троллейбус. Я собираюсь бежать, чтобы успеть на него, но Дима хватает меня за плечи.
– Стой,– говорит он.– Ты думаешь, что я украл кассету? Ты боишься меня?! Но почему, Оксанка? Зачем она мне?
– Я не знаю,– отвечаю я.– Я же не знаю, что за документы на ней были сняты. Ты не объяснил. Вот потому я и не представляю, зачем она могла бы тебе понадобиться. Но разве я могу думать иначе, если единственный человек, который накануне узнал о записи,– ты. И ты знал, на чем я езжу на работу. И ты...
– И я,– Дима зол, как черт,– мог затереть эту запись в любой момент, на любой съемке, и еще сказал бы, что ты сама не выставила кассету.
Я теряюсь, но ненадолго.
– А вдруг,– понимаю я,– тебе самому нужны эти документы? И совсем не надо, чтобы запись исчезала.
Дима тоже растерян, но тоже быстро находится:
– Но как я мог резать сумку позавчера, если позавчера с самого утра сидел в офисе с Кожевниковой? Ты вспомни: ты пришла, а я уже уезжал на съемку, и сумка моя была собрана. Сама посуди, мог ли я ехать с тобой в одном троллейбусе, а потом обогнать и успеть собраться на съемку, пока ты поднималась по лестнице?
Я с сомнением качаю головой:
– Наверное, не мог...
– Вот! – Дима торжествует.– И это даже не главное. Спроси у Кожевниковой: мы с ней после утреннего эфира писали в студии актера для рекламного ролика, и я никуда не выходил минут, наверное, сорок. Приедешь в офис, спустись в рекламу и спроси!
Мне стыдно так, как никогда не бывало в жизни, а Дима рад. Хочется сказать ему что-то, извиниться, но я не успеваю: звонит телефон. В трубке – Данкин голос:
– Ксюх? Ты где? Ты в курсе, что тебе уже надо выезжать?
– Даночка, прости, пожалуйста! Понимаешь, тут авария, троллейбусы стоят, маршрутки – битком. Я пешком иду.
– Как хочешь, но времени на съемку у тебя все меньше и меньше. Сама будешь выкручиваться, поняла?
– Поняла. Конечно, выкручусь.
– Жду,– и она кладет трубку.
– Данка,– объясняю я Диме.
– Я понял.
– Ты не знаешь, кто со мной в куклы?
– Знаю. Я.
– Димка, ты меня простишь?
Он кивает и тихонько целует меня в губы. Его поцелуй, пахнущий сигаретами, снова сладок.
Подходит полупустой троллейбус, и мы едем на работу. Дима негромко расспрашивает:
– Значит, ты меня подозревала?
– Да.– Я смотрю на грязный пол и вижу, что кто-то обронил синий троллейбусный билетик, который почти уже размок в грязной луже.
– А что случилось вчера?
– Димка, я так испугалась!
– Чего?
– Что ты отвезешь меня в лес и...
– И что? – Его взгляд серьезен, и я снова опускаю глаза на билетик. Вдруг он был счастливым? Сейчас уже не сосчитать – цифр совсем не видно.
– И.
– Но почему? Если даже я украл кассету, это же не значит, что я мог бы... обидеть тебя.
– Я,– мне стыдно об этом говорить,– подумала, что ты можешь быть как-то связан со смертью Эдика, и что кассету взял именно поэтому... Прости, что я думала так! Прости. Простишь?
Он молчит.
– Не молчи,– прошу я.– Ты все время молчишь. Ты так мало разговариваешь, что я не могу понять, что у тебя в голове.
– Мозг,– сухо отвечает он.
– Не смешно! Не смешно! Я не знаю, о чем ты думаешь, и поэтому мне страшно! Ты думаешь, я не вижу: ты что-то знаешь. Ведь знаешь? Знаешь и молчишь, а я что должна думать? Что? Мне страшно, мне лезет в голову всякая чушь! И поэтому я должна знать, понимаешь?
Он все еще молчит.
– Ты простишь меня?
– Да,– отвечает Дима, и его рука обнимает меня за плечи.– И ты меня прости. Я расскажу про кассету. Просто, понимаешь, мне не хотелось, чтобы ты куда-то влезала. Мне важно, чтобы ты жила спокойно. Но я расскажу.
Еду в троллейбусе, уютно свернувшись в комочек у Димки под мышкой. Шуршат шинами проезжающие мимо машины, шелестят, вылетая из-под колес, мелкие льдинки. В город снова пришла зима, и он скован прочным ледяным панцирем.
– А знаешь,– говорю я Диме,– я ведь совсем больная. Я от Лехи даже упала в обморок...
И я смеюсь, рассказывая о своем испуге, а Дима серьезен и только крепче прижимает меня к себе.
Мы выходим из троллейбуса и бежим к офису, взявшись за руки, как подростки. Дима говорит мне: «Держись!», когда я оскальзываюсь на ледяных буграх, которыми покрыт асфальт, и в результате падает сам.
Мы смеемся: мне весело, и я наконец-то чувствую себя в безопасности.
На балконе прямо над входной дверью стоит и курит Данка.
– Говоришь, троллейбусы не ходят?! – язвительно кричит она, едва завидев нас.– Зла на вас не хватает! Пулей на съемку!
И мы едем в театр.
22 декабря, четвергВ детский приют я всегда езжу с тяжелым сердцем. Здесь чисто, пахнет молоком и теплым супом, совсем как в обычном детском саду, и в рекреациях – крохотные детские стульчики, шкафы с игрушками и детские рисунки по стенам.
Детки хорошенькие, у девочек – бантики и нарядные платьица, у мальчиков – короткие стрижки и симпатичные праздничные рубашки. Обычные малыши. У многих есть родители: здесь, в приюте, такие дети временно, ждут решения своей судьбы.
Сегодня они получают новогодние подарки. Спонсоры привезли конфеты, игрушки и большой телевизор.
Мы уже почти отработали. Все интервью взяты, момент вручения снят, информация собрана. Сенька добирает видеоряд, а я, чтобы не мешать и не болтаться в кадре, тихонько сижу у стены на детском стульчике.
Маленькая девочка с новой куклой садится рядом. Ей лет пять, бант на ее голове огромен, лицо – серьезно, словно в руках у нее не кукла, а рабочие документы.
– Привет,– тихонько говорю я.
– Привет,– отвечает она.
– Как тебя зовут?
– Настя.
– У тебя кукла, Настенька?
– Да.
– Новая?
– Ага.
– Ты уже придумала ей имя?
– Ага.
– И какое?
– Мирабель.
– Красивое имя...
– Ага.
– Настенька, а у тебя мама и папа есть?
– Есть.– Девочка отвечает, но смотрит на куклу, а не на меня.
– А почему ты здесь?
– Я не знаю.
– А кто тебя привел? Сюда – кто привел?
Настенька молчит. Она держит куклу за руку и двигает этой рукой вверх и вниз.
– Милиция?
– Нет. Соседка.
– А почему? Тебе дома было плохо?
– Нет.
– Тебя обижали?
– Нет.
– А тебе тут сказали, почему забрали из дома?
– Сказали.
– Почему?
– Меня папа швырял сапогом.
– Как это? – Мне кажется, что я неправильно ее поняла. Она такая беленькая и худенькая, нежная маленькая девочка.
– Об стенку.– Она совершенно спокойна. Похоже, что воспоминания совсем ее не волнуют.
– А он правда тебя швырял? Ты сама это помнишь?
– Правда. Помню.
– А ты на него обижаешься?
– Нет.
– А почему?
Она, глядя на куклу, пожимает плечами.
Мне машет Сенька. Он закончил снимать. Я поднимаюсь и ухожу, но от выхода еще раз смотрю на Настеньку. Она сидит все там же, с куклой. Грустный рождественский ангел.
Поздний вечер, почти уже ночь. Лес за окнами машины темен и хмур. Сугробы покрыты коркой льда, одинокий бурый листок на кусте трепещет от сильного ветра.
Мы пьем горячий чай из термоса, я рассказываю Диме про девочку.
– Не могу больше,– говорю я.– Сил нет все это видеть.
– Привыкнешь,– отвечает Дима.
– Понимаю. Но привыкать не хочу. Неправильно к такому привыкать.
Я делаю глоток обжигающе горячего чая и спрашиваю:
– Ну, что там были за документы?
– Компромат на Волкова. Наверное. Точно не знаю.
Меня захлестывает волна самых разных ощущений: и восторг, и любопытство, и страх, и что-то еще.
Дима рассказывает.
Эдик зачастил в Думу. Ездил и ездил, и ничего в
этом не было удивительного: договаривался с депутатами об эфирах, выяснял расстановку сил – так
