– Потому что у него кишка тонка, – сказала Маша совершенно неожиданное для него.
Слезы у нее высохли. Она вскочила и стала ходить по комнате от одного окна к другому, время от времени поглядывая в сад, где Вероника и дети возились под яблоней. – Сергей, вы поймите: Юлия Михайловна была редкостной стервой. Нет… даже не стервой – ведьмой! Ведьмы злобные, коварные, хитрые. Но нигде в сказках не говорится, что ведьмы глупые.
– А при чем тут глупость?
– Она всегда очень точно характеризовала людей, – объяснила Маша. – Даже не совсем так: она точно показывала их слабые стороны. Или грязные стороны, те, что обычно скрывают от всех, даже от самых близких. Егоровы так болезненно воспринимали ее именно потому, что зачастую она говорила… – Маша остановилась, подумала и решительно закончила: – Она часто говорила правду. Кстати, не только Егоровы.
– И что же она говорила про Дмитрия? – Бабкин глотнул холодный чай и поморщился. – Да, как ее звали?
– Юлия Михайловна Ледянина. – Маша остановилась и теперь стояла напротив Бабкина, сосредоточенно глядя на него. – Так вот, Юлия Михайловна очень любила называть Митю сусликом.
Бабкин не сдержался и хмыкнул. С супругом Вероники он общался редко, в основном здоровался издалека, но приходилось признать: тот и впрямь слегка напоминал какого-то грызуна. Щеки полные, а сам невысокий и худощавый, уши маленькие, торчат почти перпендикулярно голове. Самому Сергею слово «суслик» не пришло бы в голову, но, произнесенное сейчас вслух, оно намертво прилипло к Дмитрию Егорову.
– Суслик… смешно, – пробормотал он.
– Смешно и верно, – безжалостно добавила Маша. – Суслики не убивают, понимаете? Они прячутся в норках и оттуда посвистывают. Вот и Митя такой же: он мог бы спрятаться и посвистеть, но не броситься, повалить и загрызть.
Бабкин нехотя поднялся, вылил чай в раковину и старательно вымыл за собой чашку.
– Это, конечно, очень убедительное доказательство невиновности Дмитрия, – серьезно сказал он. – Куда более веское, чем показания какого-то свидетеля, привязывающие Егорова ко времени совершения убийства. Кстати, любого суслика наверняка можно довести до такого отчаянного состояния, когда он будет способен броситься на своего мучителя. Что там Вероника говорила о том, что ее покойная матушка настраивала детей против мужа?
Маша растерянно молчала, сраженная его словами. Ей казалось, что, как только она объяснит Сергею характер Мити, он сразу же убедится в том, что тот никак не мог совершить убийство. А это почему-то имело для нее значение, хотя она не смогла бы объяснить почему. Но теперь и Маша видела, какими детскими и смешными выглядели ее попытки оправдать Митю и в собственных глазах, и в глазах Сергея. Подумаешь, теща обзывала сусликом… Да она кого только не обзывала!
В последней фразе было что-то важное, и, ухватившись за нее, Маша попыталась размотать ниточку до конца.
– Она всем говорила гадости, не только Мите! – взволнованно сказала она, обходя стол и садясь рядом с Сергеем. – И соседке с мальчиком, у которого ДЦП, и тем, с другой стороны… Не только Мите!
– Но только его видели около дома, как я понимаю, – сочувственно возразил Бабкин. – Не соседку с мальчиком, у которого ДЦП, и уж тем более не семью этих… как их… Балуковых. Маша, я понимаю, что вам очень жалко Дмитрия и еще больше жалко Веронику и ее семью. Но вы здесь ничем не поможете. К сожалению.
Маша молчала, отвернувшись к окну. Ее молчание Бабкин не решался прерывать. Вдруг Маша медленно повернулась, подалась к Сергею и умоляюще проговорила:
– Тогда вы помогите. Вы же можете, я знаю. Помогите, пожалуйста!
Серые глаза оказались совсем близко, так близко, что даже в сумраке можно было разглядеть крошечные зеленые точки около зрачков. Теперь молчал Сергей, хотя нужно было немедленно, решительно сказать – да нет, не сказать, а заявить! – что помочь он, к сожалению, ничем не может. К Веронике Егоровой он, конечно, относится хорошо, но не лучше, чем к любым соседям по даче. Елки-палки, да хоть к той же Липе Сергеевне с ее обожаемым Иваном Петровичем! Да хоть… хоть к Балуковым, несмотря на то, что ничего о них, кроме фамилии, не знает! И что он приехал отдыхать, а не помогать малознакомым людям.
– Вы можете, я знаю, – тихо, но с глубокой убежденностью в голосе повторила Маша. – Вы же детектив.
«Какой я на хрен детектив?!» – грубо хотел воззвать Бабкин к ее здравому смыслу, а главное, к своему – потому что ее глаза были так близко, и белая кожа, которая на самом-то деле была загорелой, он же прекрасно помнил, мягко светилась в сумраке комнаты, а от волос пахло чем-то нежным, смутно знакомым…
– Да ничего я не могу, – выдавил он наконец, отводя взгляд от серых глаз с маленькими зелеными точками. – С чего вы вообще взяли такую глупость?
– Пожалуйста, – повторила она опять, тихо и очень жалобно. – Вы сами видите, что с ними происходит. Вы слышали Веронику.
«Плевать мне на Веронику!» – чуть было не рявкнул Бабкин, но вместо этого беспомощно спросил, пожимая плечами:
– И что вы от меня хотите?
– Чтобы вы нашли убийцу! – Маша схватила его за руку, будто испугавшись, что сейчас он уйдет. Пальцы у нее оказались сухие и горячие. – Вы его найдете, и тогда они все поверят, что Митя не виноват.
– Если он и правда не виноват, – обреченно прибавил Сергей.
– Если он и правда не виноват, – эхом вторила Маша.
– Ладно, – сдался Бабкин и с неожиданной для самого себя радостью увидел, как загорелись ее глаза. – Я попробую, но ничего не обещаю! – предупредил он.
– Да-да, конечно…
– И не думайте, что завтра я подам вам преступника на блюдечке с голубой каемочкой! Шансы вообще очень невысоки, понятно?
– Понятно, понятно! – Она готова была соглашаться с любыми его словами.
– И ни вы, ни Вероника не занимаетесь самодеятельностью, – отрезал он.
– Нет, не занимаемся! Обещаю вам!
– И прекрати ко мне на «вы» обращаться, в конце концов! Что я тебе – учитель танцев?
Откуда вылез этот учитель танцев, Бабкин и сам не смог бы объяснить. На лице Маши отразилось недоумение, а в следующую секунду она прыснула.
– Хорошо, договорились, – кивнула она, вставая. – На «ты» так на «ты». Учителем танцев вас… то есть тебя можно представить только в ночном кошмаре.
Маша щелкнула выключателем, и Бабкин с удивлением заметил, что почти стемнело. За окном вилась серая бабочка-мотылек, а на сад уже опускалась темнота, так что не видно было ни ограды, ни яблони со сломанной веткой.
– А где Вероника? – вспомнил он. – Куда все пропали?
Словно в ответ на его вопрос, дверь распахнулась, и в комнату вошла Вероника, стягивая кофту.
– Вы нас не потеряли? – бесцветным голосом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Димка ботинок в бочке утопил, пришлось воду ведрами вычерпывать. Сейчас они его втроем отмывают от грязи, вместе с Костей.
Она вздохнула и подошла к окну, невидяще глядя на бабочку, которая все суетилась около стекла.
– Темно-то уже как, – проговорила Вероника в полном молчании.
Маша хотела что-то сказать, но Бабкин опередил ее.
– Я в детстве боялся темноты… – заговорил он, стоя у двери.
Маша недоверчиво взглянула на него: представить, что этот высокий, крепкий, чуть сутулый мужик с цепким взглядом боялся темноты, было трудно. И Вероника обернулась, непонимающе посмотрела на Сергея, как будто только что его увидела.
– Не всей темноты, – добавил Бабкин, глядя не на них, а на мотылька за окном. – Только тех часов, когда я просыпался после кошмаров. Мне часто снились страшные сны, когда я был подростком. И почти всегда в одно время – около трех-четырех часов утра. Вот того времени, когда вокруг страшная темень, я и боялся. Мне казалось, что темнота останется навсегда. Что она съест меня.
Он сделал паузу. Маша молчала, Вероника слушала, затаив дыхание, словно от того, что скажет ей малознакомый сосед, зависело что-то важное.
– Я даже плакал иногда, – признался Бабкин. – Родители меня убеждали, конечно, что темноты бояться смешно, но их убеждения не очень помогали.
– И что… до сих пор страшно? – негромко спросила Вероника.
– Нет, – покачал он головой. – Моя тетушка как-то раз прогнала все страхи одной фразой. Когда она увидела, что я плачу ночью, она сказала… – Бабкин перевел взгляд с мотылька на Веронику. – Она сказала, что самый темный час – это час перед рассветом. Я ей поверил. Просто полежал подольше после кошмара, стараясь не заснуть, и увидел, как рассветает за окном.
Он замолчал, и в комнате снова повисла тишина.
– Ладно, пошел я, – обыденно сказал Бабкин, сунув руки в карманы. – Завтра зайду, поговорим. Спокойной ночи.
Макар намазал мягкую булку маслом, щедро повозил сверху ложкой с медом и подставил под бутерброд блюдечко – мед крупными восковыми каплями уже начал стекать на скатерть. Дарья Олеговна заваривала чай, приговаривая при этом, что пить пакетированный – только здоровье портить, потому как делают его из опилок.
