— Значит, с тебя депутат. Как его? Бурлаков? Только поаккуратней! Видишь, Милана показывает, что он в день убийства в музей приезжал. Черт его знает… И думай, думай головой, что там, в бумагах этих, какое они отношение к убийству имеют.
— А старуха?
— Какая старуха? А, сумасшедшая. Валяй, беседуй со старухой. Если что, сразу мне звони. Ну чего? Ты на этой выходишь или до следующей поедешь?
Шаховской спохватился, полез из машины и угодил прямиком в лужу. Ботинки залило с верхом.
— Слышь, Дмитрий Иванович! — наклонившись через сиденье, во весь голос окликнул его Никоненко. Петровка шумела и ревела автомобилями. — Там у Варвары какие-то вопросы по чашке этой. Она тебе звякнет. Лады?
Шаховской помедлил секунду, наступил в лужу и влез в джип.
Вот почему у него весь день было прекрасное настроение — из-за Варвары!
— Я сам позвоню, — сказал он полковнику. — Если ты дашь мне ее телефон.
— Дам я тебе телефон. А то можешь зайти. Пропуск я тебе еще с утра пораньше заказал, она на работе верняк торчит. Ну чего? Зайдем?..
1906 год.
Варвара Дмитриевна Звонкова писала быстро, так что чернила брызгали с пера. В гимназии Оболенской, где она когда-то училась, за такое неряшество ей непременно сделали бы замечание.
Боже мой, как давно это было — гимназия, шалости, любимые классные дамы!..
Впрочем, шалила Варвара Дмитриевна вовсе не от сознательной дерзости, а просто от детства. Однажды произошел такой случай. Задано было написать сочинение о способах освещения столицы. Варвара Дмитриевна написала: «Столица освещается фонарями», поставила точку и так и сдала страничку. Елизавета Ермолаевна, тогдашняя классная дама, очень молодая, добрая и красивая, прочитавши, сказала дрожащим голосом:
— Как вам не стыдно?
Глупой девчонке, какой была тогда Варвара Дмитриевна, мгновенно стало стыдно, она сбивчиво попросила извинения и обещала впредь не быть такой глупой.
Елизавета Ермолаевна, как и другие учителя, считала Варвару Дмитриевну очень способной и призывала ее учиться, не лениться, но той все давалось легко, и полного усердия в учебе она никогда не проявляла. Нынче, на ответственной работе в Думе, Варвара Дмитриевна часто вспоминала свою гимназию, ей казалось, что княгиня Оболенская и остальные могли бы ею гордиться. Она научилась систематическому труду, научилась вкладывать в него душу, хотя иногда, как сегодня, от излишней торопливости получалось плоховато.
Был уже глубокий вечер, заседание окончилось, и раздали отчеты. Варвара Дмитриевна писала статью в завтрашний номер «Русского слова». Как правило, получив расшифрованный стенографический отчет, она спешила домой или в редакцию, если уж материал требовалось сдавать срочно, но сегодня твердо решила задержаться.
Шаховской, заехавший за ней утром, как и уговаривались, ни слова не сказал ей о вчерашнем деле. Темнил, смотрел в сторону, а когда Варвара Дмитриевна принялась настаивать, сказал, словно извиняясь, что хоть дело и совершенно пустяковое, рассказать о нем он никак не может — дал слово.
— Так если пустяк, к чему было давать слово? — разгорячилась Варвара Дмитриевна, которой казалось, что князь ничем с ней не делится, потому что она барышня. А она не барышня, а соратник по политической борьбе!
— Вы меня простите, Варвара Дмитриевна, так уж получилось. Слово дано, и теперь я ничего не могу поделать.
Весь день он был озабочен, даже как будто взволнован, а когда подали чай, ушел со стаканом в сад, хотя с первых дней в Думе так сложилось, что на время чаепития он непременно подсаживался к Варваре Дмитриевне, и они разговаривали. Не только о важном — что сегодня происходило на заседании и в кулуарах, — но и о пустяках. О Генри Кембелл-Баннермане — бульдог терпеть не мог как левых, так и правых. Особенно что-то взъелся на Алябьева и Пуришкевича. Как заслышит зычный голос последнего, так непременно начинает подрыкивать и капать слюной, смешно!.. О летней поездке в нижегородскую усадьбу родителей Варвары Дмитриевны: они давно приглашали князя погостить, да все никак не получалось. О вишневом варенье, любимом обоими. Клубничное тоже хорошо, но все же нет ничего лучше вишневого.
Когда вместо разговоров князь ушел за французское окно, Варвара Дмитриевна сделала вид, что ничего не заметила, но в душе оскорбилась.
Да, а еще под вечер, когда председатель Думы Муромцев объявил перерыв в заседании, князь почти бегом кинулся в угловую комнату и стал наспех просматривать какие-то бумаги. Варвара Дмитриевна потом взглянула, и оказалось, что Шаховского так заинтересовал список министров, назначенных выступать в Думе в ближайшее время.
Зачем ему понадобился список, хотелось бы знать?
Она решила ни за что не уезжать, не дождавшись Шаховского, но время шло, а его все не было. Генри Кембелл-Баннерман уже не раз и не два поддавал ее руку лобастой башкой и смотрел вопросительно — ему хотелось домой и горячего ужина, и он не понимал, почему они с хозяйкой не идут вдоль решетки Таврического дворца, гордые собой и довольные проведенным в Думе днем. Генри очень любил утром ходить на работу, а вечером с нее возвращаться.
Варвара Дмитриевна дописала пассаж, перечла написанное, немного поправила, осмотрела рукава блузки, нет ли на них чернильных точек, еще раз прочла текст, а князь все не шел.
Тут она страшно рассердилась — на себя и на него, — решительно пристегнула поводок к ошейнику Генри и через анфиладу зал повела его к выходу.
Впрочем, бульдог был уверен, что его намеки возымели действие и это он повел Варвару Дмитриевну домой.
В потемкинской бальной зале, где во времена Екатерины танцевали тысячи пар, а теперь были устроены кулуары, оставалось еще много народу. Варвара Дмитриевна очень любила эту залу, с окнами от пола до потолка, с зеркалами в простенках, с белыми скамьями, обитыми голубым штофом. Здесь хоть нынче и не танцевали, но все равно откуда-то возникало ощущение праздничности — может быть, от дамских нарядов, старинных хрустальных люстр, узорного паркета, а может, от выражения лиц, энергичных речей, улыбок.
Здесь еще продолжали громить, выступать, обсуждать все сказанное за день с трибуны, издали был слышен взвинченный голос Пуришкевича:
— Стыдно, господа, стыдно-с! Нынче вашими усилиями слово «патриотизм» стало в России одиозным! За вашими стенаниями о народной доле вы потеряли ощущение государства как живого существа!
Генри Кембелл-Баннерман, полный тезка британского премьер-министра, напружинил загривок и зарычал тихонько, но выразительно.
— This is definitely not your business. It’s all about politics [5], — сказала ему Варвара Дмитриевна и чуть-чуть ускорила шаг.
По неизвестной причине речи Пуришкевича ее пугали, как нечто… первобытное и неодолимое — гроза, буря. Князь Шаховской, напротив, нисколько его не боялся и даже позволял себе немного подтрунивать над рьяным монархистом, впрочем, не обидно.
Кто-то из депутатов или приглашенных, стоящих вокруг тесной группкой, Варвара Дмитриевна не разглядела, кто именно, возражал Пуришкевичу:
— Полно вам, Владимир Митрофанович! «Вы все, в ком так любовь к отечеству сильна, любовь, которая все лучшее в нем губит, — и хочется сказать, что в наши времена тот честный человек, кто родину не любит»…
Варвара Дмитриевна узнала строфу из Жемчужникова и улыбнулась. Она полностью разделяла убеждения поэта. Как можно любить такое отечество?! Сначала следует его улучшить, перестроить, а уж потом любить, зная, за что любишь.
— Вы погубите великую Россию! Приведете ее прямиком в пропасть! Вы киваете постоянно на Запад и ищете вечно на Западе примеров, посмотрели бы, как там воспитывается патриотизм и как относятся к врагам государства!
Пуришкевич возвысил голос, и Генри тоже возвысил, зарычал громче. Варвара Дмитриевна уж не рада была, что пошла покоями, а не садом.
— Революция, революция застит вам глаза! Но доколе нет порядка, доколе в стране смута, должно помнить, что всякая поблажка революции есть сдача революции. Сдаваться мы не имеем никакого права, хотя некоторые господа из ваших имеют к этому все желания и задатки!
Дойти-то оставалось всего ничего, но в эту минуту толпа расступилась, как разомкнулось кольцо, из него шагнул Пуришкевич, возбужденный, красный, но все равно величественный и монолитный, по сторонам и под ноги не глядит, конечно. Генри Кембелл-Баннерман, тоже величественный, и не подумал шарахнуться, убраться с пути, и ботинок монархиста как следует отдавил собачью лапу.
Генри взвыл, припал к полу и вцепился в ботинок. Пуришкевич дрогнул и чуть было не повалился назад. Произошла неприличная и шумная сцена, в которой принимали участие все собравшиеся, включая сбежавшихся на крики приставов.
— А пес-то ваш левак! — проговорил Варваре Дмитриевне на ухо депутат Алябьев. — Объявил войну монархистам! Придется на заседании ЦК в социал-демократическую партию его принять.
