Еле переставляя ноги, я пошел к казарме. Было темно. Не горела даже трехлинейная лампа в комнате дежурного. Дежурный лежал у стола. В казарме мои товарищи лежали в своих кроватях, некоторые сбросили с себя легкие покрывала, как будто им внезапно стало жарко. И на горле и на рубашке каждого из них темнели в свете вышедшей луны темные пятна. Застава наша маленькая. Всего 17 человек. Шесть человек на границе, остальные все здесь. В пирамидах в спальном помещении не осталось ни одной винтовки.
В комнате дежурного на столе не было телефона. Он лежал разбитый у стола. Черная эбонитовая трубка была сломана, но тоненькие проводки не порвались. Я попытался звонить, но в трубке была тишина. Провода, к которым подключался телефон, были вырваны. Кое-как присоединил провода. Тишина. Где-то оборвали провод.
Взяв телефонный аппарат, я пошел к видневшимся вдали столбам телефонной линии и нашел оборванный провод. Аппарат ожил. Нажимая кнопку на телефонной трубке, я стал говорить в черные дырочки на трубке…
Внезапно я вздрогнул. Посмотрел на часы. По времени мы находились здесь не более десяти минут. Младший наряда лежал рядом и вглядывался в темноту.
— Товарищ лейтенант, смотрите, наряд Никифорова идет по левому флангу, — доложил мой подчиненный.
Наряд двигался так, как ему и предписывалось инструкцией. Старший наряда вдоль контрольно-следовой полосы с фонарем, вожатый с собакой по обочине дороги, осматривая прилегающую местность. Нормально ребята служат.
Сейчас дождемся наряд с правого фланга и пойдем к ним навстречу. У Никифорова в наряде собачка дурная. Не лает, но норовит потихоньку за ногу куснуть. Надо будет Никифорову на это указать. Если не поможет, то будет измерять расстояние по флангам справа налево и слева направо. То ли часовым границы быть, то ли дозором быть, пусть сам выбирает.
Боль в левой руке заставила меня сделать несколько движений, как на физзарядке. Боль не проходила. Сердце, что ли? Легкий озноб и надвигающаяся тошнота свидетельствовали о чем-то ненормальном в моем состоянии.
— Васильев, посмотри, что у меня на спине, — сказал я младшему наряда.
— Ой, товарищ лейтенант, да вас скорпион укусил, — сказал солдат. — Вы когда на спину легли, его придавили, вот он вас и укусил. К доктору надо идти, у нас и время службы уже кончается.
Озноб все усиливался, у меня поднималась температура, и сильно хотелось опорожнить пустой желудок.
Дождавшись прохода наряда правого фланга, мы вернулись на заставу.
Начальник заставы, Никола, бывалый старший лейтенант, осмотрел мою левую лопатку, раздавленного скорпиона и голосом специалиста произнес:
— Ерунда все это. Скорпиончик маленький. Сейчас не тот сезон, когда его укус сильно болезненный. Укус в основном пришелся на твою гимнастерку, тебя задело чуть-чуть. В месте укуса нет никаких остатков его жала. Сейчас замажем йодом, дадим тебе таблетку олететрина, антибиотик убьет вредные микробы и яд скорпиона, а потом нальем тебе стаканчик водочки, плов вчерашний хорошо пойдет на закуску. Выспишься, и все будет нормально. И не делай круглые глаза, нас с тобой один доктор учил не мешать водку с антибиотиками, но иногда это надо.
Выпив со мной за компанию, начальник заставы сказал:
— Васильев сказал, что вы наблюдали от белого камня. Тебе там ничего не привиделось?
Боясь выглядеть глупым штабником в глазах офицера границы, я бодро ответил, что ничего не видел и не слышал.
— А чего я мог там увидеть? — спросил я.
— Понимаешь, — сказал Никола, — когда я только прибыл на эту заставу, то пошел на такую же проверку, как и ты, и был у белого камня. И то ли я спал, то ли я не спал, но привиделось мне, будто я часовой вот этой самой заставы, а подкравшийся сзади басмач вонзил мне кипчак под левую лопатку. И всех моих товарищей вырезали, а я чудом остался жив, сумел дозвониться до комендатуры и вызвать помощь. Видел убитого начальника заставы, обнимавшего и закрывавшего телом ребенка, его жену на крыльце домика, зарезанных ребят. Ни одного выстрела не было. Застава как раз стояла у того белого камня. Видел, наверное, там кустики? Это на месте фундамента лебеда растет. А камень тот памятный. Положили в честь убиенных пограничников. Банда одного курбаши всем племенем за границу в 1929 году уходила. Потом я историю заставы читал, и там все так и было, как мне привиделось. Один человек выжил. И ты знаешь, частенько болит у меня под левой лопаткой, куда удар ножом пришелся. Уже у докторов проверялся. И окружной госпиталь у нас неподалеку. Говорят, — здоров, как бык. И я чувствую себя здоровым, только иногда болит, как рана. Не знаю, что это такое. И почему я тебе это рассказал? Не болтай никому. Мужики у нас смешливые, потом на совещаниях покоя не дадут.
Мы выпили еще, и Никола, закурив и хитро усмехнувшись, спросил меня еще раз:
— Так, значит, ничего не видел и не чувствовал? Это и хорошо. Души убиенные никак покоя найти не могут, пока отомщены не будут, не успокоятся. Только никому мстить не надо. Надо дело поставить так, что если кто-то посмеет обидеть нас, то вся родня этого человека должна тысячу лет помнить о том, что им еще повезло. Ладно, пошли спать, светает, а то мы с тобой договоримся до того, что нас с тобой на партийной комиссии просто вычистят, как класс, мешающий строительству коммунизма.
Мы оба понимали, что видели практически одно и то же. И Никола был в приподнятом настроении потому, что наконец-то уверился в том, что у него не было никакого помрачения рассудка.
Вообще-то, я человек не суеверный, но знаю, что нельзя с пренебрежением относиться к тому, во что верят люди. И жить надо так, чтобы никто не поминал тебя плохим словом. Враги пусть поминают, хотя я не совершал подлости даже в отношении врагов.
Он всегда был не такой, как все. Его гувернером был французский лейтенант, попавший в плен во время Крымской кампании, с почетом прижившийся в имении Северниных и ставший большим другом юного отпрыска хозяина имения, вернувшегося инвалидом из осажденного Севастополя.
В Сибирском кадетском корпусе юноша больше изучал науки и иностранные языки, не желая участвовать в ночных походах к барышням, что не мешало ему легко присоединяться к любой компании, не выделяясь в общем веселье.
Хорошие способности и склонность к европейским языкам открывали ему перспективу службы в Западном округе, но он был выпущен подпоручиком в Туркестан, в отдельный корпус пограничной стражи.
Молодой офицер сразу обратил на себя внимание своими манерами, успехами в изучении фарси и тем, что редко появлялся в шумных офицерских компаниях, не заводя ни с кем приятельских отношений.
Несмотря на кажущуюся холодность, это была пылкая натура, унимаемая только волей хозяина. Иногда в воле открывалась небольшая щелочка, и тогда натура становилась настолько светской, что все уже забывали о том, что совсем недавно она говорила, что черное это черное, а не серое, как уверяли все окружающие. И последняя стычка с афганскими контрабандистами уверила всех сослуживцев в том, что в отношениях с поручиком Северниным нельзя переступать установленные им грани, а Владимирский крестик с мечами, засверкавший красной капелькой на его груди, снова на шаг отделил его от всех офицеров.
Никто не удивился тому, что через три года поручик поступил в Николаевскую военную академию и по ее окончании вновь вернулся в корпус пограничной стражи, помощником начальника штаба пограничного полка, расквартированного в губернском городе N.
Штабс-капитан с академическим значком был завидной партией. Полковые и губернские дамы томно вздыхали при встрече с офицером, находя его похожим на Печорина или Чайльд-Гарольда, и искали поблизости Бэлу, которая могла бы его увлечь.
А на прошлом литературном вечере в дворянском собрании произошел невероятный конфуз.
Свои произведения представили два молодых писателя и известная своим поэтическим даром надворная советница Максимова Наталья Николаевна, считавшаяся первой красавицей в губернии, в чем ежедневно и ежечасно уверяли желавшие ее поклонники.
Стихи были нежные и посвящены сбежавшему любимому коту. Стихи очень простые, запомнить их невозможно, потому что каждый человек говорит почти такие же слова своему любимому котейке:
милый мой котик,
белый пушистый животик,
лапки пушистые мягкие,
будишь меня по утрам,
ласково жмешься к ногам,
я по тебе так скучаю,
где ты сейчас, я не знаю,
жду тебя денно и нощно,
снишься ты мне темной ночью,
когти твои золотые,
глазки твои голубые,
жду тебя, милого друга,
твоя навсегда подруга,
приходи, так тебя жду,
ночью одна я не сплю.
Стихотворение читалось речитативом с нежным придыханием и получило бурные аплодисменты собравшихся ценителей искусства.
