— Джельсомина, я знаю, как ты привязана к церкви и предана ее служителю. Именно во имя церкви я хочу попросить тебя о большой услуге…
— Если я смогу вам ее оказать…
— Несомненно, дочь моя, несомненно, тебе понадобится только чуточку доброй воли. Так вот: я полагаю, что из Фолиньяцаро совсем немного писем уходит каждый день?
— Совсем немного, падре.
— А ты случайно не записываешь адреса отправителей?
— Обязательно, падре. Во-первых, потому что их так мало, а во-вторых, на случай жалоб. В большом почтовом отделении это было бы невозможно, но здесь…
— И эти адреса, Джельсомина, славная моя Джельсомина, куда ты их записываешь?
— В специальную тетрадку.
— Джельсомина, милая дочь моя, мог бы я заглянуть в эту тетрадку?
— Дело в том, падре, что это запрещено!
— Дитя мое, неужели ты в самом деле думаешь, что существует нечто запретное для Господа Бога, чьим представителем в Фолиньяцаро я являюсь?
В сердце старой барышни началась жестокая борьба между привязанностью к церкви и привычным послушанием по отношению к властям. С присущим ему хитроумием дон Адальберто постарался склонить чашу весов в свою сторону.
— Послушание властям — это доброе дело, почтенное дело, но в конечном итоге оно может принести только небольшую пенсию, тогда как послушание Богу обеспечивает вечную жизнь в раю!
Джельсомина нашла аргумент в высшей степени убедительным и приняла решение в пользу будущих благ.
— Но ведь никто об этом не узнает, падре, не так ли?
Дон Адальберто сделал вид, что он шокирован.
— Джельсомина!.. Открыть эту тетрадь — для меня то же самое, что выслушать исповедь людей, чьи имена здесь записаны.
Она пошла за тетрадкой.
— Только знаете ли, падре, здесь не всегда указано имя отправителя.
— Не имеет значения! У нас не так уж много людей, умеющих писать…
В то время как синьорина Карафальда следила, не покажется ли какой-нибудь посетитель, священник знакомился, удовлетворенно ворча, с корреспонденцией, отправленной из Фолиньяцаро за последние шесть месяцев. Он быстро с этим справился, закрыл тетрадь и, прежде чем вернуть ее законной владелице, заявил:
— Со своей стороны, Джельсомина, забудь о моем посещении… Мы одни, ты и я, будем знать о том, что мы тайно потрудились во славу Господа или, по крайней мере, Его учения.
— Аминь.
— Джельсомина, я горжусь тобой. В следующий вторник я бесплатно отслужу панихиду по твоей покойной матери. При жизни это была славная женщина, и я уверен, что теперь ее место среди избранных. Сверх того я поставлю свечу за восемь лир в память всех усопших Карафальда.
Вне себя от благодарности, Джельсомина всплеснула руками.
— О, благодарю, падре.
— Услуга за услугу… А восемь лир?
— Простите?
— Я сказал, свеча за восемь лир.
— Но я подумала…
— Панихида будет бесплатной, дочь моя, но не свеча.
* * *
Весь этот день Маттео Чекотти бегал, высунув язык, стараясь собрать показания против Россатти. Ему помогал нотариус, возмущенный тем, что Амедео солгал. Инспектор допросил Аньезе в его присутствии, и под безжалостным взглядом отца ей пришлось сознаться, что капрал уверял ее в своей безумной любви, что они поклялись друг другу стать мужем и женой и что Амедео, доведенный до отчаяния, говорил, что убьет всякого, кто будет препятствовать их счастью. Полицейский был очень доволен. Дон Изидоро сопровождал его повсюду, и авторитет нотариуса, а также деньги, которые многие были ему должны, заставили людей, хорошо относившихся к Амедео, признать тем не менее, что они знали о любви юноши к Аньезе Агостини. Правда, никто не смог подтвердить, что между карабинером и Таламани произошла драка: единственным ее свидетелем был нотариус. Но Чекотти считал, что его протоколы и без того достаточно убедительны для оправдания ареста. Горячо поблагодарив мэтра Агостини, он вернулся в участок и сказал Россатти, что собранные им показания заставляют его продлить арест обвиняемого до перевода в Милан на следующее утро. Амедео выслушал это сообщение с безмятежным видом.
— Вы совершаете грубую ошибку, синьор.
— Тем хуже для меня, мой друг. Я беру риск на себя!
Маттео объявил начальнику карабинеров, что возлагает на него ответственность за дальнейшие события. Если, когда он придет за Амедео, того вдруг не окажется в камере, то вместо него он увезет с собой самого Рицотто и ему придется дать объяснения кому следует. Потом он позвонил комиссару Рампацо, чтобы сообщить ему о своем успехе и скором возвращении. Комиссар сдержанно поздравил его; победа Чекотти заставила его пожалеть, что он не поручил этого задания своему любимцу, Ансельмо Джаретте. Довольный проведенным днем, Маттео отправился к Онезимо Кортиво, скудно поужинал, потом, поднявшись в свою комнату, лег спать и уснул сладким сном победителя.
Тем временем Тимолеоне Рицотто успел посовещаться с доном Адальберто. Священник закончил вечер у синьоры Габриелли, портнихи, где долго беседовал с Терезой, ее хорошенькой дочерью.
* * *
Проснувшись на следующее утро и посмотрев на небо, Чекотти решил, что оно никогда еще не было таким голубым и прекрасным. Скромная комната, где он находился, показалась ему очень милой в своей простоте. Он закинул руки за голову и наслаждался первыми минутами дня, который должен был стать для него триумфальным. Эти воображалы из Фолиньяцаро думали, что им удастся его провести, но он утрет им нос. Он дождется середины дня и только тогда пойдет за заключенным и посадит его в свою машину, так что каждый сможет полюбоваться спектаклем. Его реванш должен быть полным и всенародным. Маттео колебался только в одном, следует ли ему пойти на исповедь к падре с целью доказать, что он способен перехитрить его вместе со всей его паствой, включая наглого кабатчика, жирного начальника карабинеров, желчного мэра и идиота-карабинера, не говоря уже, само собой разумеется, о синьоре Амедео Россатти, который позволил себе издеваться над инспектором миланской полиции!
В пустом кафе Онезимо меланхолически перетирал стаканы. Глаза его блуждали в дымке, оставшейся, вероятно, от множества выпитых накануне им и его старыми друзьями стаканчиков виноградной водки. Он сделал вид, что не заметил прихода Чекотти, но полицейский не собирался щадить ни одного из жителей Фолиньяцаро, оскорбивших его достоинство. Любезно улыбаясь, он подошел к хозяину кафе:
— Прекрасный день, не правда ли?
Тот пожал плечами.
— Да, если угодно…
— А знаете, Фолиньяцаро начинает мне нравиться.
Онезимо неуверенно посмотрел на Маттео.
— Мне трудно в это поверить…
— Тем не менее, это так… На первый взгляд эта деревушка, действительно, кажется не слишком приветливой: горы, ветер, который практически не перестает дуть, и, наконец, неожиданная для меня нелюбезность ваших сограждан… Скажите, они всегда такие?
— Это зависит от того, с кем они имеют дело.
Чекотти пропустил намек мимо ушей. Он твердо решил, что никому не позволит испортить себе настроение.
— Вот всегда так бывает: только начинаешь по-настоящему знакомиться с людьми, как приходится уезжать…
Он вздохнул. Кортиво поинтересовался:
— Вы хотите сказать, что покидаете нас?
Инспектор снова лицемерно вздохнул.
— К сожалению… Моя миссия окончена, ничто больше не задерживает меня в Фолиньяцаро.
Полицейский с удовлетворением отметил, что Онезимо попался на удочку.
— Так ваша миссия окончена?
— Да, я задержал убийцу Таламани и мне остается только отвезти его в Милан. Передам его в руки властей и сразу займусь другим делом. В моем ремесле, увы, работы хватает.
Он помолчал как настоящий актер, вздохнул в третий раз, потом взволнованно произнес:
— Бедный парень… Загубить так свою жизнь, утратить свободу, может быть, на двадцать лет… Провести всю молодость в тюрьме, и все это из-за какой-то девицы, которая месяца через два, вероятно, и думать о нем забудет… Как это грустно…
— Да, это грустно.
Хозяин кафе говорил искренне, и Чекотти стало немного стыдно за комедию, которую он перед ним разыгрывал.
— До свидания, синьор Кортиво… Я уеду часам к трем… Я не изверг какой-нибудь и не помешаю ему проститься с матерью, бросить последний взгляд на свой дом, куда он, несомненно, больше не вернется… Бывают моменты, когда мое ремесло становится мне в тягость.
Закрывая за собой дверь кафе, Маттео не сомневался, что Онезимо тут же бросится к своим друзьям и что меньше чем через час все Фолиньяцаро будет в курсе событий.
* * *
В помещении карабинеров стоял приятный запах кофе и поджаренного хлеба. Амедео завтракал в своей камере в обществе Тимолеоне. Приоткрыв дверь, инспектор насмешливо спросил:
