Тот взглянул на часы:
— Она была жива еще сорок пять минут назад. Я был с ней до последнего.
— Она умерла!
Он не мог в это поверить. Дом был наполнен посторонними звуками, на втором этаже слышались тяжелые шаги.
— Что делают в моем доме все эти люди?
— Они производят обыск, хотя мы уже нашли, что искали.
— Я хочу увидеть свою жену.
— Вы будете делать то, что мы прикажем. С этого момента вы арестованы, Антуан Фальконе.
— В чем меня обвиняют?
— Вопросы здесь задаю я.
Совершенно раздавленный, он сидел, обхватив голову руками. По-прежнему ничего толком не понимая, он был вынужден рассказывать в подробностях, как провел день с самого утра.
— Вы признаетесь, что принесли эту банку с джемом?
— Да, конечно.
— Жена вас об этом просила?
— Нет. Она просила купить сахар и стиральный порошок. Эту банку дала мне Андре Депьер, сказав, что Жизель спрашивала о нем еще две недели назад.
— Вы поехали домой прямо из лавки?
Он заезжал на вокзал… Осматривал поршень…
— Это именно та банка?
Ему сунули ее прямо под нос. Банка была открыта и почти наполовину пуста.
— Думаю, да. Этикетка та же самая.
— Вы сами лично вручили ее жене?
— Я поставил ее на стол в кухне.
— И ничего не сказали?
— Нет. Жена была занята — она снимала белье в саду. — Когда в последний раз вы заходили в ангар?
— Утром, около восьми, чтобы взять машину.
— Вы оттуда ничего не захватили? Вы были один?
— Дочка ждала меня возле дома.
Все это было так недавно и так давно! Весь тот день, со всеми событиями вдруг стал нереальным.
— Вы узнаете это, Фальконе?
Он смотрел на знакомую коробку, которая уже года четыре стояла на самой верхней полке в ангаре.
— Наверное, это моя. Да, точно.
— Что в этой коробке?
— Яд.
— Вам известно, какой именно?
— Мышьяк или стрихнин. Она появилась еще в первый год, когда мы только обосновались здесь. На месте ангара раньше были очистные сооружения, и мясник сбрасывал туда отходы с бойни. Туда стали ходить крысы, и мадам Депьер…
— Минуту! Которая? Старая или молодая?
— Мать. Она дала мне такой же яд, какой она продает всем фермерам. Я даже не помню теперь, что это…
— Это стрихнин. Сколько вы подмешали его в джем?
Тони не сошел с ума. Он даже не закричал, но так сильно сжал челюсти, что сломал зуб.
— В котором часу обычно ваша жена ела джем?
Он был почти как помешанный, но ему удалось выговорить:
— Около десяти часов.
С тех пор как они поселились в деревне, и приходилось рано вставать, у Жизель вошло в привычку перекусывать до полудня. Пока Мариан не ходила в школу, они лакомились вместе. Теперь она еще раз полдничала, когда Мариан возвращалась из школы.
— Значит, вы знали об этом!
— О чем?
— Что она будет есть джем в десять часов? Вы знали, какова смертельная доза стрихнина? Два сантиграмма. Вам, без сомнения, было известно, что яд начинает действовать через десять-пятнадцать минут и начинаются первые конвульсии. Где вы были в десять часов?
— Я выходил от брата.
— Ваша жена лежала в это время на полу в кухне и оставалась там без помощи, пока не пришла из школы ваша дочь, у которой уроки заканчиваются в четыре. То есть она агонизировала в течение шести часов, прежде чем ей пришли на помощь. Не правда ли, все было хорошо организовано?
— Вы сказали — она умерла?
— Да, Фальконе. Не думаю, что вы этого не знали. Вполне возможно, после первого приступа наступило некоторое облегчение, как полагает доктор Рике. Не знаю, почему она не позвала на помощь. Впоследствии, когда конвульсии возобновились, спасти ее уже было невозможно. Вернувшись из школы немногим позднее четырех, ваша дочь обнаружила мать лежащей на полу в таком состоянии, которое я бы предпочел вам не описывать. Она выбежала из дома и, совершенно обезумев, стала изо всех сил стучаться в дверь сестер Молар. Пришла Леонора и позвонила доктору. Где были вы в четверть пятого?
— В Пуатье, в кино.
— Рике поставил диагноз — отравление — и вызвал «скорую помощь» из больницы. Было уже слишком поздно для промывания желудка, и ей могли только ввести успокоительное.
Рике позвонил мне и рассказал о банке с джемом — пока он ждал «скорую помощь», он осмотрел кухню. Хлеб, нож, чашка с остатками кофе с молоком, тарелка, испачканная джемом, все еще стояли на столе. Он даже попробовал джем на язык.
— Я хочу ее увидеть. Я хочу видеть свою дочь. — Сейчас не время встречаться с дочерью — боюсь, толпа вас растерзает. Леонора, уж конечно, поспешила обежать всех и сообщить новость. Мои люди обыскали ангар и нашли эту коробку со стрихнином, тогда я связался с прокурором республики в Пуатье. Вы последуете за мной г-н Фальконе. В жандармерии нам будет удобней продолжить допрос по всем правилам. Поскольку маловероятно, что вы скоро сюда вернетесь, я советую захватить смену белья и другие необходимые вещи. Я пойду с вами.
Задавая вопрос за вопросом, Дьем вынуждал его снова и снова начинать рассказ, вспомнить отъезд из Сен-Жюстен-дю-Лу, как он шел с чемоданом в руках, продираясь сквозь толпу любопытных, которую жандармы едва сдерживали. Одни выкрикивали ему вслед ругательства, другие смотрели испуганно, словно, узнав, что в деревне появился убийца, думали о том, что тоже могли бы стать его жертвами.
— Закон требует, чтобы вы опознали тело.
Ему пришлось ждать в коридоре больницы вместе с жандармом и лейтенантом. На него уже тогда надели наручники, он еще не привык к ним, и при каждом резком движении они больно впивались в руки.
Дьем, особенно пристально глядя на него, заметил:
— Перед телом вашей жены, которое только что привели в порядок, вы стояли совершенно неподвижно и молча, на расстоянии нескольких шагов. Так ведут себя виновные, не правда ли?
Как объяснить судье, что в тот момент в самой глубине души он чувствовал себя действительно виновным? Он сделал попытку:
— Я все же виноват в ее смерти.
Этот допрос в кабинете Дьема оказался последним. Возможно, следователь и хотел задать Тони вопросы еще по некоторым пунктам или снова устроить ему очную ставку с Андре. Но, узнав о состоянии здоровья подследственного, он предпочел не настаивать.
Не прошло и двух дней, как профессор Биго, зайдя в камеру, нашел там человека, который, казалось, вел растительный образ жизни — равнодушного к тому, что ему говорили, равнодушного ко всему.
У него сильно упало давление, и психиатр отправил его в лазарет для наблюдения, где, несмотря на лечение, его состояние нисколько не улучшилось.
Он ел, спал, отвечал, когда с ним разговаривали, но без всякого выражения.
Даже брат не смог его вывести из этого состояния прострации. Тони смотрел на него с удивлением, казалось не понимая, почему Венсан, которого он привык видеть в кафе в Триане, вдруг неожиданно возник в этом лазарете.
— Не давай себя сломить, Тони. Не забывай — у тебя есть дочь, и все мы с тобой.
А зачем?
— Мариан легко у нас прижилась. Мы сразу устроили ее в школу.
Тем же безжизненным голосом он спросил:
— Она знает?
— Людям ведь рот не заткнешь. Однажды вечером она меня спросила: «Это правда, что папа убил маму?» Я, конечно, постарался разубедить ее. Сказал, что это неправда. «Все-таки он убийца?» — «Нет. Потому что он никого не убивал». — «А почему же его портрет во всех газетах?» Знаешь, Тони, она еще мала, не все понимает, поэтому не сильно страдает.
Был то конец мая или начало июня? Он не считал ни дней, ни недель, и, когда мэтр Демарье объявил ему, что он и Андре признаны виновными в убийстве Николя и Жизель, он никак не отреагировал.
— Им было удобнее соединить оба дела в одно, и это сильно затруднило защиту.
Здоровье его не улучшалось и не ухудшалось, и его снова вернули в камеру, где он с удивительной покорностью принял монотонный образ жизни заключенных.
Постепенно визиты прекратились, даже охранников стало меньше. В судебном ведомстве начался сезон отпусков, как и у большинства людей, и сотни тысяч горожан заполнили дороги, направляясь к морю, в горы, на природу. Газеты писали о разногласиях между экспертами, которые, по слухам, будут сенсацией всего процесса.
После анонимного письма и расследования, проведенного в Триане, подтвердившего связь Андре и Тони, тело Николя было эксгумировано. Провести первые исследования поручили специалисту из Пуатье, доктору Жандру.
Он обнаружил в организме большую дозу стрихнина, и ордер на арест Андре Депьер был подписан дней через двенадцать после ареста Тони.
Она нашла адвоката, мэтра Капада, который привлек специалиста из Парижа с мировым именем, профессора Шварца. Тот в пух и прах разнес выводы своего коллеги и пришел к менее категоричным выводам.
