Было бы логичнее «оформлять» убийства не столь небрежно, если не сказать — гротескно. Как-никак, а это навязчивая идея, главная мысль. Но надо учитывать время и место. Замани убийца того же Шарабчиева к себе домой и убей там, так мог бы и настоящих голубцов из жертвы наготовить. Дурное дело — нехитрое, особенно когда никто не мешает. А тут склад, народ кругом… А он все равно не сразу ушел, а задержался, чтобы труп в пленку завернуть. Невелика задержка, а риск велик. Все-таки что-то он хочет этим сказать…
«Он — творец!» — сверкнула в голове догадка. Даже не догадка, а целое озарение. Конкретика рецепта не имеет значения, «оформление» убийства тоже. Рецептами Кулинар намекает на то, что он творит, изменяет состояние человека, подобно тому, как кулинар во время готовки изменяет свойства продуктов. Такой своеобразный бред величия. Или же попытка возмещения комплекса собственной неполноценности таким вот путем. Скорее всего именно попытка возмещения, потому что ее обычно скрывают. Бред величия скрыть гораздо труднее, да и какой смысл скрывать его? Наоборот, надо дать понять всем этим ничтожным людишкам, которые копошатся вокруг, с кем они имеют дело. Сотрудник с бредом величия становится местной достопримечательностью, притчей во языцех, уникумом, о котором слагают легенды. На худой конец — анекдоты. К тому же такие типы отличаются повышенной конфликтностью… Был бы кто такой на складе, так его бы первым заподозрили.
Убийства — попытка повысить самооценку, доказать самому себе свою значимость, попытка самоутвердиться. Кто-то с этой целью покупает дорогой автомобиль, кто-то заводит большую собаку, а кто-то и убивает… «Ein jedes Tierchen hat sein Plásierchen», что в переводе с немецкого означает: «У каждого животного свое удовольствие».
А что? Подходит ведь. И не просто подходит, но и все объясняет. Книга — его фетиш, с ней непременно должна быть связана какая-нибудь история типа семейного предания, или, может, Кулинар купил ее в букинистическом отделе в какой-нибудь знаменательный день. Это уже частности, не имеющие непосредственного отношения к делу. Главное, что есть творец, то есть Кулинар, и у него есть книга, которая помогает ему «творить». Натворил он уже, надо признать, изрядно.
Вырванный лист — это послание. Было так, а стало вот так. Был директор живым, а теперь помер. Самоутверждение в роли творца немыслимо без послания, намека, какого-нибудь знака. И лучше бы помудреней, чтобы окружающие, пытаясь разгадать его, лишний раз осознали бы собственную неполноценность. Все логично — сам возвышается, а других втаптывает в грязь, знайте, мол, свое место, ничтожества. Все вокруг эти самые, один я — д'Артаньян.
Савелий отвлекся от размышлений. Устроил кофейную паузу, причем пил кофе медленнее обыкновенного и для умственной разрядки думал не об убийствах на складе, а о тайне двух увиденных сегодня в подъезде лифчиков. Вот уж тайна так тайна, причем совершенно непонятно, с какой стороны к ней можно подступиться. Смена деятельности — лучший вид отдыха. Вернувшись к убийствам, мозг заработал активно, и через какие-то полчаса Савелий окончательно утвердился в правильности версии, что убийства — дело рук человека, страдающего от ощущения собственной неполноценности, недолюбленного и недоласканного и пытающегося компенсировать это ощущение таким вот ужасным способом. Только вот с кулинарией возможны были два варианта — «творец» или все же страстный кулинар, любитель готовить, в голове у которого убийства ассоциируются с приготовлением того или иного блюда. Почему? Все очень просто — потому, что невозможно принять убийства как таковые, невозможно смириться с мыслью, что ты — убийца. А если вот так, по рецепту, то это и не убийство совсем, а кулинария… Обычному человеку подобный ход мышления понять невозможно, а принять — тем более, но Кулинар не обычный человек, а жестокий убийца с определенными нарушениями психики. Какими именно нарушениями, Савелий пока конкретизировать не мог.
Из «списка девяти» Савелий вычеркнул грузчика Анисимова, водителя погрузчика Воронина, уборщика Ханюкевича, юриста Хотина и кладовщика Яворского. Начальника смены Кочергина, слесаря по ремонту погрузочной техники Половецкого, аккумуляторщика Рудя и электрика Стышкевича оставил. Но не потому, что подозревал кого-то из них, а потому, что вычеркнуть рука не поднималась, были определенные сомнения.
Следствие психиатра-детектива зашло в тупик, и для того чтобы вывести его оттуда, требовалось срочно подружиться с кем-то из давно работающих сотрудников складского комплекса. Исключительно с целью получения информации, не более того. После недолгого размышления Савелий остановил свой выбор на Хотине как на наиболее подходящей кандидатуре. Весьма перспективной в плане обладания информацией казалась секретарша Мария Андреевна, но она держалась с Савелием напряженно-натянуто и на сближение вряд ли бы пошла.
Поняв, что разгадка тайны двух лифчиков Савелию не по зубам, провидение сжалилось и на следующее утро послало ему оракула в лице соседки с третьего этажа Валентины Ивановны, монументальной в своей неохватности дамы, которая сидела на лавочке возле подъезда и громко жаловалась другой соседке, щуплой и остролицей, имени и отчества которой Савелий не помнил:
— Такая шкода, такая шкода, что просто слов нет! На днях залезла, дрянь такая, в корзину для белья, перевернула, растаскала все шмотки, да ладно бы по квартире, в квартире еще не так страшно, так она что-то в подъезд утащила. Зятевы носки я на коврике у двери нашла. А два бустгальтера, мой и Танькин, так и накрылись медным тазом. Мой-то ладно, а у Таньки он дорогущий, вместе с трусами на три с половиной тыщи тянет!
— Ох! — покачала головой остролицая. — Три с половиной тыщи!
— Вот и я говорю — совсем с ума посходили. — Валентина Ивановна шумно вздохнула и тоже покачала головой. — Было бы еще перед кем фасонить, а то все кавалеры один другого хуже. Не парни, а отребье какое-то!
— И-и-и! — взвизгнула остролицая. — И не говори, Ивановна…
«Одна кошка может натворить столько, что десять мудрецов сломают головы, обдумывая это», — родился у Савелия неуклюжий псевдокитайский афоризм. Родился и тут же был предан забвению за свою неуклюжесть.
Начиная с половины десятого Савелий звонил в приемную директора. С каждого светофора. Мария Андреевна ответила в девять сорок пять, когда Савелий уже почти доехал.
— А я-то думала, что вы больше не появитесь, — сказала она. — Новость уже знаете?
— Знаю, — ответил Савелий. — Сегодня я буду — с десяти до часу. Если кто-то меня ждет, то я скоро…
— Никто не ждет, все в отделе персонала заявления подают и требуют немедленного увольнения.
Савелий представил себе очередь, тянущуюся по территории комплекса к административному корпусу. На самом же деле очередь оказалась небольшой — человек десять.
В директорской приемной сидел Виталик. Пил чай и о чем-то беседовал с Марией Андреевной. Выглядел он не самым лучшим образом — небритый, помятый, под глазами чернота, во взгляде обреченность смертельно уставшего человека. Савелий даже спрашивать не стал, почему брат не приехал и даже не позвонил вчера вечером. Ясное дело — работал человек не покладая рук и ног, наверное, тоже. Носился по складам туда-сюда, информацию собирал.
— Ну, наконец-то!
С кружкой в руке Виталик перешел в директорский кабинет, где, опередив Савелия, плюхнулся в «хозяйское» кресло. Савелий не возражал против такого самоуправства, в кресле сидеть гораздо комфортнее, пусть брат расслабится немного, отдохнет.
— Это тебе не Агата Кристи с ее десятью негритятами, — начал Виталик, — это жизнь. Никак не получается установить, кто где находился в момент убийства. Сам момент немного растянут во времени, а сотрудники не сидят на месте, да и толком никто ничего не помнит. Вроде бы, кажется, наверное… Дохлый номер. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, практически любой мог незаметно отлучиться на минутку-другую, придушить гражданку Делюшкевич и вернуться. (Перед этим говорилось, что все ходят стайками — в этом случае нелегко отлучиться одному.) Знаешь, я много чего повидал, но поражаюсь его наглости… Человек-невидимка, мать его …!
— Расскажи подробности, — попросил Савелий, предупреждая эмоциональный всплеск, который мог затянуться минут на десять.
— Подробности такие. Делюшкевич Надежда Борисовна, восемьдесят восьмого года рождения, гражданка Беларуси, красивая, я тебе скажу, девчонка, была задушена у себя, так сказать, дома, в местной неофициальной общаге, замаскированной под комнату отдыха персонала. Диспетчером работала второй месяц, вчера у нее был выходной. Примерно около двенадцати часов дня убийца пришел в комнату, где находилась Делюшкевич, ударом в нижнюю челюсть свалил ее на пол, задушил подушкой, вспорол живот сверху донизу чем-то острым, скорее всего медицинским скальпелем, и оставил лист все из той же кулинарной книги, в котором обвел красным рецепт рагу из потрохов. Больше никаких следов он не оставил.
