Все-таки Егор был уже не так неопытен, как в то время, когда делал первый станок, и дело у него шло лучше.
Через несколько месяцев неустанного труда станок был закончен. Перед ним стояли Егор Марков и Иван Ракитин. Глаза Егора сияли радостью, Иван почтительно смотрел на друга.
— Слышь, Егорка, — прервал он молчание, — хошь, я тебе на этот станок покупателей найду? Ей-бо, за него полета отвалят.
— Не для того я делал, чтобы продавать, — сухо ответил Егор.
— Тогда знаешь что? — оживленно заговорил Иван. — Ты от него уйди, от немчина своего. Ну его к ляду! Свою мастерскую открывай! Чем ты не токарь! Будешь работать, изделия продавать…
— Не дело говоришь, Ваня, — медленно ответил Егор. — Мне еще много учиться надо. Какой из меня мастер?
— Эх, жаль! Нажил бы деньгу!..
— Какой-то ты не такой становишься, Ваня, — с сожалением заметил Егор. — Всё деньги у тебя на уме.
— Думка есть в люди выбиться. Видал, как тятька работает: за мое время три раза на табуретке кожу просидел. А чего нажил?
— Я тебе, конечно, не указчик, у каждого своя голова на плечах. Поступай как знаешь.
Приятели расстались холодно. Впрочем, размолвка на другой день была забыта.
С тех пор Егор часто стоял по ночам у своего нового станка. Но работал он не на заказ, а вытачивал разные приспособления к этому же станку; часто обрабатывал он деревянные бол-ванки, стараясь развить верность руки и глаза.
Илья Марков и Акинфий Куликов шли по крутому берегу Волги.
Был вечер. Солнце било в глаза путникам, заливало густым багрянцем чуть взволнованную поверхность реки.
Среди алых вод резко рисовался большой парус, бежавший против течения.
Вправо от тропинки до горизонта уходила ковыльная степь, не знавшая косы. Ветерок гнал по ее поверхности мягкие длинные волны.
Почти четыре года прошло с тех пор, как Илья и Акинфий расстались у большой дороги с Ванюшей Ракитиным. Илья Марков сильно изменился за это время — еще больше раздался в плечах, возмужал, черты лица огрубели, горькая складка перерезала лоб.
И духовно стал другим за эти годы Илья. На многое раскрыл ему глаза Акинфий. Заменив парню отца, он учил Илью уму-разуму, вносил в его сердце лютую ненависть к боярам и помещикам, любовь к простому народу.
Много исходили два друга дорог, не раз спасались от царских сыщиков и целовальников, по неделям отсиживались в лесах и болотах, сходились и расходились с такими же, как они, беглецами. Но ни в селах, ни в городах не нашли они вольного убежища, где можно было бы свободно жить простого звания человеку.
— Вот, Илюша, идем мы с тобой в Астрахань, — задумчиво сказал Акинфий. — Найдем ли там доброе?
— Правду, батя, найдем! — горячо отозвался Илья. — Найдем правду! Не может того быть, чтоб и там народ покорно спину под кнут подставлял… Эх, батя! Кипит у меня сердце, как припомню, что мы с тобой видели. Когда из Питербурха побегли, мнилось, хуже нашего житья на свете нет! Ан выходит, мы еще панами жили! Помнишь деревню Тарасовку? Избенки насовсем развалились, в стенах дыры — кулак просунь. Ребятенки нагие на печке скорчились, ветошью прикрылись. А тут целовальник: «Подавай подымный сбор! Не то печь сокрушу!» И уж лом занес… Как подумаю, что на Руси творится, гнев одолевает, сам не свой! Села пусты, города пусты… В Веневе мы в кинутой избе спрятались — много ли за день по улице народу прошло?
— Кажись, два или три человека.
— Два ли, три ли — все едино! Нет, верно ты говоришь, батя, всем народом надо вставать супротив бояр да царских чиновников, покуда они народ до корня не извели… Только так и свободу себе добудем.
Акинфий поправил дорожную суму, поддернул армяк. Ружья уже не было у путников, стащил на ночлеге случайный попутчик.
— Народ, Илюша, никаким лиходеям не извести. Народ — великая сила!..
На повороте тропы путники неожиданно наткнулись на такого же странника, как они сами. Это был молодой мужик среднего роста, с худым смуглым лицом и черными, глубоко впавшими глазами. Он сидел на траве, переобувая лапти. Рядом лежала котомка.
Илья и Акинфий приостановились. Незнакомец вскочил. Но, присмотревшись к прохожим, снова опустился на траву.
— Здорово, добрые люди! — низким, звучным голосом сказал он. — Далеко ли путь держите?
— К морю, — ответил Акинфий.
— О, так нам по дороге!
Мужик закончил возню с лаптем и зашагал рядом с Ильей и Акинфием.
— Зовут меня Степаном, а по прозвищу Москвитиным, — словоохотливо рассказывал о себе незнакомец, — потому родом я московский, стрелецкий сын.
— Бунтовал? — порывисто спросил Илья.
— Было дело. А потом скрывался у боярина Федора Лопухина.
— Неужто сам Федор тебя приютил? — удивился Акинфий.
— Да он и не ведал ничего. Дворня его мне помогла.
— Это другой разговор. Знаю я Лопухиных — подлый род. Хотя… хотя и другие не лучше!
— Вот потому-то и приспело время народ подымать на бояр да на дворян!
Голос Степана зазвучал горячо, взволнованно. Он остановился, глянул на травянистую благоухающую степь и розовеющую в лучах заката Волгу.
— А ты не боишься, парень, что мы твои воровские речи перенесем начальству? — лукаво улыбнулся Акинфий.
— Видать птицу по полету! — Степан беспечно захохотал. — Я так мыслю: вы мне пособниками будете!
— Верно мыслишь, — подтвердил Илья.
Парень рассказал новому знакомцу о себе и об Акинфий. Степан одобрительно кивал головой.
Путники спустились под яр, разыскали на берегу Волги удобное место для ночлега, собрали плавнику на костер. Илья вытащил из котомки лесу с крючком, направил снасть и через полчаса принес к костру трех огромных сазанов.
Степан уважительно сказал:
— Вижу я, вы люди бывалые!
* * *
Уха булькала в котле, брызгала через край и испускала аппетитный запах. В камышах левого берега глухо и надрывно ревела выпь. Чайки проносились над рекой. Новые друзья разговаривали.
— Есть у меня в суме подметные грамоты, — признался Степан. — И в тех грамотах писано, что Москвою завладели четыре столбовых боярина,[76] а хотят царство разделить начетверо. И от того будет народу нашему конечная гибель и разорение. При одном царе спасенья нет, а при четырех — живой в гроб ложись! И слыхал я еще на дворе у Лопухиных, что и государь у нас не природный русский. Истинного государя в Стекольном городе[77] заточили, а замест его басурмана прислали, ликом схожего… Лопухины — царская родня, такие словеса даром пущать не станут.
— Не станут! — зло усмехнулся Акинфий. — Они отца родного из-за выгоды продадут. Покудова я в Приказе сидел, наслушался от людей, как знатные друг друга подсиживают, словно волки хищные меж собой грызутся. Согласье у них только в одном: как бы покрепче народ придавить!
— Ничего, дядя, придет и им срок! Добраться бы скорей до Астрахани, великое дело там начну… У-ух!
Степан встал и гикнул своим могучим голосом. Эхо понеслось по Волге, замирая вдали.
— Силы в тебе много бродит, — заметил Акинфий.
— Много во мне силы! — согласился Москвитин. — Недаром меня Степаном окрестили. Слыхали, чай, про Степана Разина?
— Кто про него не слыхал!
— А может, суждено мне то дело покончить, что он начал. Начинал-то он с этих же краев, с раздольной Астрахани…
Акинфий задумчиво покачал головой.
— Я с тобой! — горячо отозвался Илья Марков. — Буду стоять за волю народную, покудова сердце в груди бьется!
Стало тихо. Только Волга чуть слышно плескалась о невидимый берег да за рекой продолжала глухо и жалобно кричать выпь.
Степан Москвитин молча глядел в темную даль реки.
Глава XX
АСТРАХАНСКОЕ ВОССТАНИЕ
Погожим июньским днем трое путников подходили к земляным валам, окружающим Астрахань.
С моря дул свежий ветер. Над Астраханью стояла тонким облаком серовато-желтая пыль. Мутная Волга разлилась на необозримую ширину, низкие острова раздробили ее на множество проток.
По берегу раскинулись рыбачьи слободы. К бревнам, врытым в землю, были привязаны сотни лодок и стругов. У воды кипела жизнь: то и дело причаливали и отплывали рыбачьи челны, на персидские торговые корабли всходили по трапам астраханские купцы. Продавцы пирогов и чихиря оглашали воздух криками. По берегу шныряли воеводские приставы. Они зорко следили, чтобы ни одна лодка не отошла без уплаты сбора. Рыбаки, кряхтя, доставали из карманов медяки, а то и серебро.
У городских ворот Акинфий и его товарищи стали свидетелями любопытного зрелища. Офицер со шпагой на боку, верхом на гнедом жеребце, напирал на высокого стрельца[78] с окладистой русой бородой, пытаясь отделить его от гудевшей вокруг толпы.
— Так ты, Григорий Евтифеев, приказу воеводы не повинуешься?
— Нет, не повинуюсь! — И Евтифеев осадил офицерского коня сильной рукой.
