Марков делал поразительные успехи. Скоро он точил не только по дереву, но и по металлу, по кости. Уверенно хватая нужные резцы, он безукоризненно вытачивал сложнейшие фигуры.
— Tres bien![73] — говорил восхищенный француз.
Увидев, что Егору можно смело доверить станки, де Шепер переложил большую часть работы на Егора, а сам объяснялся с заказчиками и добывал материалы.
«Я разбогатею, если удастся продержать Маркова пять лет», — думал француз.
Егор стоял у станка. Педаль мерно качалась под ногой, резцы пели монотонные песни, каждый свою, летели стружки… Егор был доволен и счастлив.
Глава XVII
ПРИ ДВОРЕ ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ
Обучение царевича Алексея Петровича шло своим чередом.
По отзыву учителей, царевич был «разумен далеко выше своего возраста, тих, кроток, благочестив». К пятнадцати годам Алексей успел перечитать все книги, напечатанные на славянском языке; Библию прочел пять раз по-славянски и раз по-немецки. Царевич говорил и писал по-французски и по-немецки.
Был ли Петр удовлетворен успехами царевича? Если и не был, то, во всяком случае, делал вид, что доволен. Царевич Алексей по-прежнему оставался под надзором дядьки Никифора Вяземского и придворного штата, приверженного к старине.
Царь очень надеялся на свою любимую сестру Наталью; ее он поставил главной надзирательницей за учением и воспитанием Алексея.
Пока царевич был мал, Наталья Алексеевна выполняла свою обязанность ревностно; но ее заботы простирались недалеко: был бы Алеша сыт, тепло одет, вовремя бы занимался с учителем.
Когда Алексей подрос, надзор Натальи вовсе ослабел. «Алеша скоро жених, — рассуждала царевна. — Ему прилична мужская компания; а мне, старой девке, в мужские дела мешаться негоже».
Пятнадцатилетний царевич Алексей часто пировал в своих покоях. Доступ на пиры имели только самые близкие к нему люди: Ннкифор Вяземский, братья Кикины, Нарышкины и немногие другие.
Александр Кикин, любимец Алексея, развязный, всегда одетый по моде, и лицом и манерами несколько похожий на Меншикова, зло издевался над теткой царевича Натальей Алексеевной и иначе не называл ее, как тюремщицей.
— Неужто тебе не опостылело, царевич, до таковых лет под бабьим надзором ходить?
Василий Кириллович Нарышкин, старик с седой головой, но еще живой и бодрый, называл царевну «чертовкой», хоть она и приходилась ему родной племянницей.
Собутыльники спаивали слабохарактерного Алексея, раздували вражду к отцу.
— Ты — надежда российская! — внушали они пьяному от вина и гордости царевичу. — Разум светозарный, не склонный к обольщению премудростью ложных наук! Пьем за будущего царя и великого государя Алексея Петровича!..
Алексей вставал и опускался вновь: ослабевшие ноги не держали его.
— Я вас… вызволю… А этот… Алексашка Меншиков… попомнит меня!..
Пиры затягивались за полночь.
Александр Кикин далеко простирал планы: он хотел целиком подчинить своему влиянию царевича Алексея.
Судьба переменчива: умрет царь Петр, и блестящая карьера его любимцев оборвется; при новом царе возвысятся другие. Забежать вперед всех, стать лучшим, незаменимым другом Алексея задолго до того, как он сядет на престол, — вот какую задачу ставил себе честолюбивый Кикин. Он потворствовал всем слабостям Алексея, без меры хвалил его, приучал к пьянству: на пирах завязывается самая тесная дружба.
Но царь Петр еще крепок, и Кикин лавирует между царем и наследником; он двуличен, умеет ловко скрывать свои чувства; царь считает его надежным соратником, дает чины, видные должности, пишет Кикину дружеские письма, посылает с важными дипломатическими поручениями. Этого мало честолюбцу — он хочет стать при будущем царе Алексее первым человеком в государстве. Но ближе Кикина сумел стать к царевичу его духовник, протопоп Верхнеспасского собора Яков Игнатьев. Он всецело завладел душой Алексея. Прежде чем стать духовным отцом царевича, он взял с него великую клятву послушания.
— Будешь ли меня, отца своего духовного, почитать, за ангела божия и апостола иметь и за судию дел твоих, и хочешь ли меня слушать, и хочешь ли мне во всем повиноваться и покоряться? — спросил отец Яков трепещущего Алексея, исповедуя его в спальне Преображенского дворца и положив руку царевича на Евангелие.
Алексей, низко опустив голову, ответил с радостным страхом:
— Да… Обещаю и клянусь!..
* * *
Кончается всенощная в Верхнеспасском соборе. Богомольцы расходятся по домам. Протопоп Яков Игнатьев приближается к царевичу, который отстоял службу с Никифором Вяземским.
— Никифор Кондратьич, иди в карету, — приказывает Вяземскому протопоп. — Пожди царевича малое время: мне с ним перемолвиться надо.
Вяземский злится: слишком часты ночные беседы в церкви, иной раз надолго затягиваются они, а ему хочется домой, к сытному столу. Но он не осмеливается возразить и, ворча себе под нос, уходит в карету.
Отец Яков вводит царевича в пустой алтарь, усаживает в старое кожаное кресло, сам садится напротив.
— Великий грех кладет твой отец на душу, — сурово говорит он юному Алексею. — Москва лишилась патриарха, великой русской святыни…[74] Хуже, злее для церкви стал Петр, нежели султан басурманский!
В алтаре полумрак, жуткая тишина. Сердце царевича сильно бьется в ожидании чего-то необычайного…
Протопоп, ближе наклоняясь к царевичу, смотрит ему в глаза.
— Страшное слово о твоем отце ходит по русской земле, — неумолимо продолжает протопоп, все ближе подвигаясь к Алексею, обдавая его горячим дыханием. — Страшное слово! Тебе, яко сыну, не подобает его слышать…
Царевич вздрагивает всем телом: он знает, на какое слово намекает отец Яков. Об этом постарался передать ему Александр Кикин, об этом много раз тайно шептал дядя Абрам Лопухин.
Это слово запрятано в самой глубине души Алексея. Но наперекор его воле оно всплывает, непослушное, оно звучит, гремит в мозгу, готовое вырваться наружу и заполнить оглушительными раскатами тихую темную церковь: «Царь Петр — антихрист!!!»
Маленькому двору царевича Алексея жилось спокойно только тогда, когда грозного Петра не было в Москве. Возвращаясь из походов и дальних поездок, царь каждый раз требовал к себе сына. Начинался строгий экзамен. Петр допрашивал, что пройдено, далеко ли ушел царевич в науках.
Петр хмурил круглые черные брови, полные щеки, исчерченные тоненькими красными жилками, тряслись от гнева.
— В безделии, Алешка, проводишь время! — гремел царь.
Он вставал и, огромный, на голову выше всех, хватал сына сильной рукой за плечо, встряхивал, выкрикивая укоризненные слова.
Царевич молчал, стискивал зубы, принимал вид угнетенной невинности, раздражавшей горячего, но отходчивого Петра.
Когда в Москву приезжали «высшие» (так звали Алексей и его придворные Петра, его жену Екатерину, Меншикова), царевич обязан был ежедневно являться к отцу, участвовать в его пирах.
Напрасно пытался уклониться Алексей от этой тягостной для него обязанности: занятия, болезнь — все предлоги отвергались Петром. Царевича приводили на пир.
Играла музыка, царь и его придворные веселились. Алексей сидел, упрямо склонив большую крутолобую голову с темными прямыми прядями волос, падавшими на лицо.
— Что ты, как сова, нахохлился? — кричал Петр на сына. — Пей!
Царевич отпивал из бокала с видом величайшего отвращения…
На одном из пиров царю пришла в голову мысль. Он никогда не откладывал исполнение своих намерений.
— Алеша! — громко позвал он.
Царевич неторопливо подошел:
— Что угодно, батюшка?
— Надумал я отдать тебя учиться к токарю. Что такой тряпкой растешь? Ни силы, ни проворства… Постоишь часика по три-четыре в день за станком, так откуда и сила возьмется!
— Как прикажете, батюшка, — смиренно поклонился Алексей.
— Ты мне скажи: хочется ли тебе обучаться такому превосходному ремеслу? — настойчиво спросил Петр.
Царевич равнодушно ответил:
— Ваша воля священна, и, ежели желаете обучать меня мастерству, почту это пользой и удовольствием.
— Мм… — Царь громко выругался и с досады хватил целый кубок мальвазии.[75] — Враждебен ты мне!.. Чую!.. Пошел прочь с глаз моих!
Алексей отправился на свое место с тем же неподвижным лицом, со злым взглядом опущенных глаз, прикрытых густыми ресницами. Царь крикнул ему вслед:
— Завтра отправишься к мастеру Людвику де Шеперу!
* * *
На следующий день царевич явился к де Шеперу в сопровождении дядьки Никифора Вяземского.
Мастер был предуведомлен о царской воле и встретил высокого посетителя у ворот дома.
Среднего роста, юркий, с острыми усиками, с небольшой бородкой клинышком, де Шепер беспрестанно кланялся, расточал комплименты.
Склонясь чуть не до земли, мастер помог царевичу выйти из кареты и, подхватив его под руку, повел через двор в мастерскую.
