Кётаро Нисимура - Остров Южный Камуи

— В Уторо?

— Ну да, в Уторо, на Хоккайдо. Я, конечно, тоже там не бывал, но посмотрел по карте: это где-то на полуострове Сирэтоко. Там даже железной дороги нет. Такая рыбацкая деревушка на берегу Охотского моря. Зимой наверняка туда и по воде не добраться: море всё в льдинах.

— Ты что, собираешься мне читать лекцию по географии Хоккайдо?

— Я просто хочу сказать, что наш Синкити Ёсидзава родился и вырос в глуши, в окружении суровой северной природы. Почему же юноша, закалённый такой жизненной школой, вдруг спасовал перед испытаниями в Токио? Если над этим всерьёз задуматься, я, шеф, не могу так легко согласиться с вашим выводом: «не выдержал трудностей токийской жизни».

— Ладно, если так, может, тебе отправиться вместе с его мамашей на Хоккайдо?

— Да я бы, собственно, поехал… — неуверенно промолвил Саваки, чуть склонив голову набок. — Только ведь, если Току Ёсидзава и там будет так же неприступна, то никакого материала для газеты не получится. И к тому же докопаться до причины самоубийства Синкити можно только в Токио.

— Это верно, — согласился шеф, тем самым перечеркнув все планы касательно поездки на север. Видимо, он не считал нужным вдаваться в разъяснения.

На следующий день Саваки, всё ещё пребывая в состоянии полной неопределённости, провожал Току на вокзал Уэно. На лице у женщины была всё та же каменная маска. До отхода поезда Саваки постарался задать ещё как можно больше вопросов, чтобы хоть как-то выкроить из ответов материал для статьи, но сколько-нибудь вразумительных ответов от Току так и не добился. Она всё повторяла без конца: «Не обессудьте за причинённые хлопоты». При таком раскладе ехать с ней вместе на Хоккайдо было бы бессмысленно, всё равно толку ноль, — подумал Саваки.

Когда подошло время отправления поезда, Саваки как бы невзначай проронил:

— Приезжайте ещё в Токио.

Он ожидал услышать в ответ «спасибо», но вместо этого Току резко и отчётливо бросила:

— Нет! Не желаю я больше приезжать в такое место!

Саваки оторопел, будто ему вдруг дали пощёчину.

Впервые Току проявила признаки настоящего гнева. И гнев этот был обращён на Токио — город, погубивший её единственного сына.

Саваки успел только второпях выкрикнуть: «Госпожа Ёсидзава!» — как поезд тронулся. Току уселась на своё место, торопливо, со скрипом, опустила оконное стекло и уже больше не показывалась из вагона.

Саваки растерянно провожал взглядом уходящий поезд, а когда наконец пришёл в себя, опрометью бросился к телефону-автомату. Сняв трубку, он набрал номер редакции.

— Шеф? Я выезжаю на Хоккайдо — прямо сейчас.

Саваки давно уже хотел увидеть Охотское море, покрытое на огромном пространстве плавучими льдинами. Теперь северное море лежало перед ним. Огромные белые торосы сковали порт, надвинулись на берег. Лишь кое-где пятнами чернели участки незамерзшей воды. Казалось, море в ледяном плену перестало быть морем, погрузилось в сонное оцепенение.

Спало не только море. Стоявшая на берегу деревушка, полускрытая подо льдом и толстым снежным покровом, тоже, казалось, уснула глубоким сном. Нигде не было видно ни души.

Из-за снегопада поезд прибыл в Сяри с опозданием на несколько часов. Автобус из Сяри в этот день уже не ходил, и ему пришлось добираться до Уторо на санях, запряжённых лошадью. Над приморской дорогой, по которой катили сани, ветер мёл мелкий снег. Взметённый вихрем снег не ложился слоем на дорогу, и покрытие обледенело. Было морозно. На берегу в Хокурику тоже было холодно, но здесь, на Хоккайдо, было куда холоднее.

Ветер, дувший навстречу, студил до боли. Саваки свернулся в санях клубком, пряча от ветра лицо. В здешних краях он, наверное, и дня не смог бы прожить. Уж слишком тут суровая природа. Дрожа от холода в санях, Саваки невольно повторял про себя всё тот же вопрос: почему юноша, выросший в этом суровом краю, спасовал перед трудностями токийской жизни?

Селенье Уторо было бедной рыбачьей деревушкой. Домишки, похожие на лачуги, теснились у берега моря. Один из них принадлежал Току Ёсидзаве.

Когда Саваки вылез из саней, тело его совершенно закоченело. Морской ветер по-прежнему взметал снежные вихри. Сзади подступала горная гряда Сирэтоко.

«Человек в таком месте жить не может», — подумал Саваки. Здесь же ничего нет, кроме моря и гор. К тому же ещё море сковано льдом — будто мёртвое. Да в таком месте от одиночества можно с ума сойти!

Току встретила его с удивлением на лице и провела в комнату к очагу. Выпив горячего чаю, Саваки наконец почувствовал, что снова становится человеком.

— Я как раз хотела сейчас все эти письма сжечь, — сказала Току, помешивая дрова в очаге.

Каменная маска, которую он видел в Токио, исчезла с её лица.

— Не хотите их положить в могилу? — спросил Саваки, грея руки над огнём.

Току слегка улыбнулась:

— Сначала я собиралась так сделать. Только, может, мой сынок и после смерти бы от стыда мучился…

— Ну-ну, — кивнул Саваки.

Действительно, эти три письма, на которые он так и не получил ответа, и в смерти, наверное, были бы для Синкити Ёсидзавы тяжким, постыдным бременем.

Одно за другим Току бросила письма в очаг. Они мгновенно вспыхнули и сгорели дотла. Грудь Саваки сжала боль разочарования.

Току некоторое время молча помешивала золу двумя длинными палочками, потом поднялась и принесла откуда-то из глубины дома коробку из-под яблок. В ней лежали книги Синкити и дневник. Току сказала, что их тоже надо сжечь. Услышав про дневник, Саваки попросил разрешения его прочесть.

Дневник представлял собой три общих тетради. Вели его не регулярно. Время от времени записи шли сплошняком, потом часто следовали пробелы. Пока Саваки просматривал дневник, Току рвала на клочки и бросала в огонь книги и журналы. В ярких отсветах этого пламени Саваки и читал дневник.

Того, что он хотел найти, пока нигде не было видно. Многие записи были как бы сделаны примерным учеником — скучные и однообразные. Встречались и такие, где чувствовалось влияние молодёжного сленга. В третьей тетради были стихи. То есть трудно было сказать, насколько это можно назвать стихами. Эти строфы выглядели скорее неумелыми пробами пера, переполненными юношескими сантиментами.

Прочитав стихи без особых эмоций, Саваки вдруг вспомнил одну деталь и вернулся к тексту. Он перечитал его дважды и трижды, чувствуя, что в стихотворении скрыт некий глубинный смысл.

Природа в Уторо сурова. Может быть, именно поэтому Синкити Ёсидзава — как и явствует из его стихов — жил здесь не ощущая так болезненно одиночества.

Природа всегда говорила с ним на его языке. А в Токио вся эта искусственно созданная «природа», выстроенная среда, вероятно, ничего ему сказать не могла, он её не слышал. Может быть, именно оттого Синкити Ёсидзава, находясь всё время среди множества людей, впал в пучину одиночества. В этом огромном городе, который ничего ему не говорил, Синкити чувствовал себя словно в тесном сундуке — как он и писан в письме Миямото. Он там, видимо, просто задыхался. И если природа не говорила с ним больше, у него не было иного способа спастись от одиночества, как найти учителя, друга или любимую девушку — кого-то, с кем можно было бы общаться. Затем он и написал свои три письма. Но все трое корреспондентов, как и искусственная «природа» Токио, не собирались ему отвечать. Вот потому-то он…

Саваки тихонько вышел из дома. По-прежнему дул сильный ветер. Сам понимая, что ведёт себя как ребёнок, он прислушался к вою ветра. Но голос ветра, как к нему ни прислушивайся, оставался всего лишь завыванием ветра на фоне мертвенного пейзажа. Терпя боль в леденеющих пальцах, он стал лепить маленького снеговика. Однако снеговик выглядел как бесформенная куча снега. Он и не думал заговаривать с Саваки или улыбаться ему.

«Наверное, природа со мной и не должна разговаривать», — пожал плечами Саваки. Уши, привыкшие к шуму городских улиц, не слышат голосов природы. Если даже природа и шепчет что-то, мы потеряли способность её слышать.