Это все детали, но результатом их работы стало то, что на временно оккупированной территории только нашей страны было разграблено 427 музеев. Вот такая… арифметика.
Но это, так сказать, организованный грабеж. Не гнушались этим делом и другие фельдмаршалы и генералы. А сколько наворовали простые офицеры и солдаты — представить трудно. Сотни товарных вагонов с произведениями искусства день и ночь шли со всей Европы в Германию.
И самое страшное, что вместе с произведениями искусства они вывозили и инвентарные книги, картотеки, негативные фонды… — Кучер махнул рукой. — Поэтому мы даже не можем им предъявить счет — мы просто не знаем, что именно они вывезли… И немудрено. Почти полностью были вывезены экспонаты музеев Курска, Смоленска, Ростова-на-Дону, Новгорода, Симферополя… Из Подмосковья они вывезли больше трех миллионов томов книг.
— Кошмар какой-то, — вздохнула я.
— Не то слово. Они не только вывозили, но и просто уничтожали. Вы слышали, что книгами из Харьковской библиотеки имени Короленко они вымостили улицу?
— Что значит вымостили?
— А чтобы удобнее было ездить автомобилям местного гестапо. В здании музея Бородино они устроили скотобойню, в музее Циолковского — курятник, а в Монплезире — уборную!
Ефим Леонидович перечислял мне десятки фактов чудовищного вандализма, называл имена фашистских преступников, произведения искусства, пропавшие бесследно, но до сих пор ни словом не обмолвился ни об иконах, ни о загадочных знаках на них.
— Извините, я немного увлекся. Вас интересуют иконы, — вздохнул он. — Но в том-то и дело, что с иконами дело обстоит еще хуже, чем со всем остальным. Если кое-какую живопись, книги, скульптуры удалось вернуть, то с иконами — дело дрянь.
Он помолчал, съел несколько креветок, запил их пивом.
— Что вы имеете в виду? — спросила я, так как пауза грозила затянуться.
— Я имею в виду, что ни одна из украденных немцами икон до сих пор не найдена.
Он посмотрел на меня так, будто это я украла эти иконы.
— Почему?
— Да потому, что до самой войны у нас никто к иконам всерьез не относился. Их сжигали вместе с храмами и рубили на дрова. И только перед самой войной, я вам уже говорил, стали создаваться отделы древнерусской живописи, изделий народных ремесел, прикладного и декоративного искусства. И благодаря этому большая часть икон, сохранившихся до этого в церквях и монастырях и частных коллекциях перекочевала в фонды картинных галерей. Перекочевать-то они перекочевали, а вот систематизировать или хотя бы переписать их, не говоря уж о том, чтобы сфотографировать, никто не удосужился. А тут началась война! И стало не до икон.
А немцы, в отличие от нас, уже тогда понимали, что это за сокровища, и вывозили их вагонами. Я тут порылся в документах, — он достал из кармана записную книжку, нашел нужную страницу и прочитал: «Из музеев и церквей одной только Одесской области было вывезено более двух тысяч икон, из музея в городе Боровске Московской области похитили восемьдесят девять икон, из Софийского собора в Новгороде — иконостасы XVI века главного храма и Рождественского придела, из музея русского искусства в Киеве увезена коллекция икон, насчитывавшая более семи тысяч наименований».
— Но куда же они делись? — не выдержала я.
— Понятия не имею. И никто до сих пор не знает. Известно только, что часть икон до апреля сорок пятого года находилась в Берлине на складе торговой фирмы «Адлер». А куда она исчезла оттуда… — он развел руками, — попробуйте спросить у американцев.
— Так что, эти тысячи икон навсегда потеряны для нашей страны? И вернуть их невозможно?
— Практически невозможно. Дело в том, что по международным правилам для возвращения похищенных во время войны произведений искусства необходимо доказать их принадлежность тому или иному музею. Это могут быть или опубликованные до начала войны каталоги, монографии, статьи в искусствоведческих изданиях, или музейная маркировка, если она сохранилась. Но чаще всего ничего этого у нас нет за небольшим исключением.
— Так вы думаете, что «NM-244» — это музейная маркировка? — предположила я.
— Маркировка, — кивнул Кучер. — Только не музейная. Я же говорю, что немцы пунктуальные люди. На каждом произведении искусства, подготовленном к вывозу в Германию, аккуратно и пунктуально проставлялись названия музеев или хранилища и порядковый номер по списку. Так что это немецкая маркировка.
— И что она означает?
— А вот этого я и сам не знал до вчерашнего дня, — загадочно улыбнулся Кучер.
— А теперь знаете?
— Теперь знаю. Может, еще по кружечке?
— Хоть по десять, — еле сдерживая себя, ответила я. Он видел мое нетерпение и откровенно забавлялся своим преимуществом.
Кучер подозвал официанта и заказал еще по кружке пива. После этого погладил меня по руке и сказал:
— Больше не буду вас мучить. «NM» — это значит Новгородский музей, а «244» — порядковый номер. Это двести сорок четвертая по счету икона, которую они вывезли из новгородского музея. А вот если бы там стояло «NS», то это значило бы, что икона украдена из Софийского собора того же Новгорода. И вам повезло, что мне удалось это выяснить вчера вечером.
Кучер светился от гордости и с удовольствием пил пиво с креветками.
— Постойте, но это значит, что моя икона была вывезена в Германию?
— Совершенно… не обязательно, — сказал Кучер, взяв очередную креветку. — Иногда, несмотря на строгий приказ доставить те или иные произведения искусства в очередной тайник, сопровождавшие груз солдаты и офицеры бросали его где попало, а сами спасались бегством.
— И тогда икона оставалась здесь, — уточнила я.
— Бывали и такие случаи, когда приказ предписывал уничтожить захороненные в штольнях и карьерах сокровища, но те, кому было приказано, не успевали его выполнить. И, может быть, сотни икон до сих пор лежат в какой-нибудь шахте. Вы приобрели эту икону в Одессе?
— Да, — неуверенно подтвердила я.
— Ну вот и считайте. Одесса была освобождена десятого апреля сорок четвертого года, а Новгород — в январе. Поэтому вашу икону могли и потерять по дороге. А кто-то нашел и продал вам. Здесь были очень ожесточенные бои, и немцы при отступлении бросали все награбленное. Я удовлетворил ваше любопытство?
— Да, большое спасибо.
— А икона, — он покосился на мою сумку, — у вас случайно не с собой?
— Нет.
— Жаль, интересно было бы посмотреть.
— Может быть, в следующий раз. Через несколько минут мы покинули гостеприимный «Гамбринус», и Кучер вернулся в музей.
Уже в «Гамбринусе» у меня появилось ощущение, что я обладаю теперь всей необходимой мне информацией. Но мне хотелось спокойно и не торопясь свести все концы с концами. И мой номер для подобной работы был идеальным местом. Поэтому, как только мы расстались с Ефимом Леонидовичем, я тут же отправилась в гостиницу и закрыла за собой дверь номера на два оборота ключа.
Скинув босоножки, я с ногами забралась на кровать и достала из сумочки карандаш и бумагу. Я лучше соображаю, когда могу составить какую-нибудь схему или построить график. И этот этап расследования — самый приятный. За несколько минут огромное количество информации, которую ты по капле собирала в течение долгого времени, превращается в стройную систему. Каждый факт укладывается на свое место, и в самом конце листа ты можешь красивыми буквами написать всего одну фразу, которая обычно завершает расследование. И если не остается ни одного знака вопроса, то дело за малым: сделать так, чтобы порок был наказан, а добродетель торжествовала. Но это уже дело техники.
Как кошка, поймав мышь, не торопится ее съесть, прежде чем не наиграется всласть, я тоже оттягивала долгожданный момент полной ясности и предпочитала начать с самого начала. Итак…
Во время войны дедушка Пауля Раушенбаха воевал на восточном фронте. Я не знала, где он начал войну, но закончил он ее в Одессе, во всяком случае именно так я поняла слова Курта, сказанные мне в английской гостинице.
Вполне вероятно, что он имел отношение к одному из батальонов особого назначения. Ведь он очень любил русское искусство и эту свою любовь передал внуку.
Не менее вероятно, что он участвовал в вывозе награбленного из Новгорода. И в январе сорок четвертого вместе со своим отделом был переведен в Одессу, которая до весны оставалась оккупированной. Но и тут он попадает в пекло. У него в руках огромные сокровища, но никому до них уже нет дела. Все торопятся спасти свои шкуры и бросают все, что замедляет их отступление.
Перед ним встает выбор: либо бросить все на произвол судьбы, либо спрятать награбленное в укромном месте. Он выбирает второе. Закапывает свои богатства, надеясь вернуться за ними при первом удобном случае.
Удобный случай не подворачивается. А через год война подходит к концу.
