Мустафа глядел на него с недоверием.
— Вот если оттуда позвонят, тогда… И вот что еще. Когда дело дойдет до обострения, очень возможно, что вам будет еще не один звонок. Дескать, Игумнов возводит напраслину на этого человека по причинам сугубо личным — из ревности. Сведение счетов, и так далее. Считаю необходимым поставить об этом в известность заранее, чтобы меня потом не дергали попусту.
— Ты это… брось! — нерешительно стал сердиться Мустафа.
— Убийца — почти стопроцентно — мне известен. Сегодня я предполагаю сделать обыск в его квартире и сегодня же арестовать. Дела с совхозом тоже в активной стадии. Так что, Мустафа Иванович, все о’кей.
Начальство перестраивалось, но с некоторой натугой.
— Значит, я оставляю твои дела за тобой? — полуспросил-полусказал Мустафа. С явным, однако, облегчением.
— Конечно. Не хватало нам клевать на приманку, которую подкидывают преступники. Так?
— Так-то оно так… — непонятно согласился Мустафа и поднялся. Трудного разговора не состоялось, и начальник был доволен.
— Держи в курсе. Не нравятся мне твои методы, понимаешь. Паришь, понимаешь, в облаках…
Про надклассовость мышления не было сказано на сей раз ничего, но это и так начальнику было ясно как божий день.
Так. Савостьянов дерзнул. Тем хуже для него. Вот только вспомнить бы, что мне примерещилось там, во время «беседы-допроса»! Ах, как надо бы вспомнить! Только где уж тут! Витя передал из совхоза, что Химик засобирался в город. Предупредил директора, что не сможет быть на собрании. Соседку попросил присмотреть за женой, пока будет ездить. Назад обещался к вечеру.
Павел посмотрел на часы. Было без десяти пять. В 17.00 из совхоза отправляется рейсовый автобус в Н.
* * *
— Я — Первый. На пульте. Готов работать.
— Я — Второй. На месте. Готов.
— Третий готов.
— Четвертый готов.
Водитель не догадался поставить машину в тень, и вот теперь Павел задыхался от жары.
— …Стоит на остановке. Автобус на заправке. Важная деталь: грызет семечки.
— Я — Четвертый, интересуюсь, правда ли, что у Паши, говорят, нашли рак?
— Четвертый, ты — дурак! Кто сказал?
— Ты сбрендил, что ли, Четвертый? Я его вчера видел.
Павел взял связь на себя:
— Я Павел Первый. Внимание всем постам. Слухи о моей смерти, как говорил Марк Твен, несколько преувеличены. Можете работать спокойно, не отвлекаясь скорбными мыслями.
— Я — Второй. Ура!
— Я — Третий. Ура.
— Я — Четвертый. Гип-гип-ура!
— Я — на пульте. Растроган.
— Я — Второй. Автобус на стоянке. Химик сел. Второе кресло у окна, справа по ходу. Соседнее место свободно. Витя Макеев, загримированный под молодого человека, сидит сзади. Ковыряет в ухе. Наверно, передатчик сломался.
Внимание! Всем! Поехали…
Химика «повели».
— Я — Второй. Проследовали мимо населенного пункта Варваринский. Контактов нет.
…Приближаемся к «полям орошения». Не могу не отметить дивного аромата, разлитого в воздухе.
Стоп! Какая неожиданность. На остановке стоит Миша Поливанов и, что характерно, садится в тот же автобус.
Внимание! Интервью с нашим прославленным сотрудником, милейшей Альфой Центаврой. Говорите.
— Никаких контактов. Полдороги место рядом с ним вообще пустовало. Потом села тетка из соцгородка, я ее знаю. Мне показалось, что Химик волнуется.
Павел не выдержал и стянул с себя рубаху — казалось, что под машиной разведен костер.
— Третий! Можешь переходить на другое место.
— Четвертый, меняйся со Вторым. Начинается город. Всем внимание!
— Я — Третий. На месте.
— Я — Четвертый. Следую за автобусом.
— Я — Второй. Передал Четвертому. Следую на свой шесток.
— Я — Четвертый. Контактов нет.
— Второй прибыл на точку рандеву.
— Третий! Перебирайся на новое место.
— Я — Четвертый. Внимание! Химик вышел на остановке «Гастроном». Угол Чехова и Садовой. Идет в сторону центра.
— Второй! Быстро к парку.
— Третий! Перекрой Садовую от железнодорожной больницы.
— Я — Четвертый. Макеев говорит. Наблюдения не замечает, ведет себя спокойно, хотя и волнуется. Внимание! Переходит улицу возле универмага. Павел Николаевич!
Но Павел Николаевич и сам уже догадался.
— Второй и Третий! Быстро во двор за гастрономом. Там барак номер 24-а, во дворе — детская площадка. Кажется, он направляется туда.
— Четвертый! Витя! Успеешь опередить? Заскочи прежде него в коридор. Второй и Третий! Оставайтесь снаружи.
Павел отчетливо видел в воображении, как стягивается вокруг Химика невидимое кольцо наблюдателей, становится все уже и уже, и центр, вокруг которого сомкнулось кольцо, — все тот же злополучный барак, Красногвардейская, 24-а.
— Нич-чего не понимаю… — пробормотал он.
— Я — Четвертый. Макеев побежал дворами. Химик на левой стороне. Идет навстречу мне. Контактов нет. Миша следует за ним. Внимание! Он сворачивает во двор. Красногвардейская, 24-а, Меняю Мишу. Конец связи.
— Я — Четвертый. Провел от угла Чехова до Красногвардейской, 24-а. Никаких контактов. Наблюдения не замечает.
Но Павел уже не слушал его.
— Быстро! — сказал он водителю. — Красногвардейская, 24-а.
Он еще толком не знал, что будет сейчас делать, и что означает эта странная связь между Химиком и бараком, где убили Мартынову, но он чувствовал, что ему нужно быть сейчас там.
Машина воодушевленно взвыла форсированным мотором. Присела и рванулась. Павла заколотила веселая и злая лихорадка. Он чувствовал близкую развязку.
Второй и Третий сидели под грибочком на детской площадке. Перед ними на расстеленной газете лежали огурцы, сырок, хлеб. На земле стояла бутыль с вермутом.
— Приятного аппетита, — сказал Павел.
— Спасибо, — чинно ответил Второй с набитым ртом. — Они там. Он — в комнате номер шесть. Витя и Саша — снаружи.
— Давно?
— Три минуты от силы.
Павел побежал.
Он бы не мог объяснить внятно, почему он поступает сейчас именно так, а не иначе. «По наитию дуй до берега. Ищешь Индию — найдешь Америку…»
Быстро распахнул дверь шестой комнаты.
Химик сидел на корточках, спиной к нему, и шарил в подпечке.
— Не двигаться! Вы арестованы! — ликующим голосом крикнул Павел.
Узкая стариковская спина Химика окаменела. Потом вдруг стала мелко вздрагивать.
Химик обреченно уронил голову в колени — заплакал. Ему, видимо, было страшно повернуться.
Павел глядел пораженно. Не на Химика — на маленький пакет, завернутый в целофан. Пакет лежал на полу, рядом с печкой.
Теперь он вспомнил, что мимолетным подозрением осенило его давеча, в кабинете Савастьянова. Именно эти пакетики в несгораемом шкафу завотделом. Почему именно они насторожили его тогда? Он и сам не знал. Он и в глаза их раньше не видел.
Химик продолжал плакать, сиротливо сидя возле печки.
Павел подошел к нему.
— Ну хватит. Раньше надо было думать.
Тот повернул к нему несчастное, мокрое лицо.
— Я знал, я же знал, что этим кончится! Бедная Машенька, как она теперь будет?
14. ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВПрохладный вечерний ветерок шевелил занавески. Окна были распахнуты.
Устраивался небольшой прием в честь дня рождения Таисии Черепановой, артистки облфилармонии.
Из кухни пахло жареным, белела скатерть на столе. На расстроенном фортепиано Валя Игумнова играла Шопена. Поглядывала на Савостьянова.
Савостьянов на нее не смотрел. Он сидел в полутемном углу за торшером, пожирал глазами тощенькую фигурку Павла, темневшую на фоне окон.
Павел чувствовал этот взгляд. Однако не торопился поворачиваться — созерцал свой любимый город Н. с высоты шестого этажа, на котором располагалась квартира супругов Черепановых. Супруги очень гордились этим обстоятельством — тем, что у них шестой этаж. Шестиэтажка — единственная пока в городе, видать горизонты. Вода, однако, только ночью — с двух до пяти, набираем в ванну. Уже привыкли, все равно хорошо.
Приятно было думать о дружной чете Черепановых, слушая Шопена в исполнении Валентины Игумновой на расстроенных фортепьянах.
Павел повернулся лицом к Савостьянову. Тот тут же взял со столика журнал, стал читать.
По комнатам бродил Андрей Боголюбов, неприкаянный и грустный. Остановился возле Павла, спросил недоуменно:
— И какого черта я сюда приперся?
— Да… — усмехнулся Павел. — Церемония открытия что-то затягивается.
— Ждут месье Черепанова с авоськой.
Вздохнул, стал стоять и глядеть на город рядом с Павлом.
— Гадость, а не город. Уезжать пора…
Павел смотрел на Савостьянова. Тот напряженно глядел в журнал.
— Я живу в моих днях, — неожиданно сказал Боголюбов, —
Как в осенней осиновой роще.
И печали мои,
Словно листья — легки и горьки.
В моем доме светло.
Здесь уже не стенают, не ропщут.
Не бесчинствуют трусы,
Поклонов не бьют подлецы.
Опадут все листы.
Все станет печальней и проще.
Отчего же тоска,
Словно дождь, — день и ночь напролет?
Это все оттого,
Что любимый мой бродит по роще,
По печалям моим,
Как по листьям.
Спокойно
Идет…
Вдруг почти враждебно обратился к Павлу:
