А ты, Игумнов, между прочим, так и не нашел человека, который делал с ключей дубли!
Химик говорит, что адрес на первом письме, наверное, был написан почерком Савостьянова, но доказательство ли это? Опять же — нет!
Да, ты стопроцентно уверен в вине Савостьянова. Но ты не докажешь никому, что Савостьянов виноват. Он на сегодня по-прежнему неуязвим!
Поучал Витю Макеева: «Сдавай дело чистое! Сам становись на место подозреваемого!»
Что ж! Встал на место Савостьянова и видишь, что твои позиции — зыбкие…
Напугал Савостьянова — по глазам было видно! — когда рассказывал Андрею всю историю от начала до конца. Ну, а ежели Савостьянов умнее тебя, и ту партию морфина, которая хранилась у него в сейфе и которую тебе с превеликим трудом и хлопотами удалось пометить там же, в больнице, — так вот, ежели он эту партию не отправил по своим каналам, а просто уничтожил, тогда что?
Глаза — это не доказательство. Твои ощущения — не доказательство. И — как ни крути — ты сегодня не победитель. Хотя нашел и убийцу, хотя нашел и виновника убийства.
У Савостьянова больше козырей, чем у тебя.
Да, анализы из железнодорожной больницы оказались в чем-то отличными от тех, которые сделала городская больница. Но и это не докажешь — то, что он хотел приручить тебя страхом твоей смерти: беседа была один на один, лаборатория могла что-то напутать, да и врач, скажет он, может ошибаться, предполагая диагноз.
Окажись на твоем месте другой следователь — минуют ли его такие доказательства, как топор Боголюбова, несомненные симпатии, которые питал Боголюбов к Ксане, надпись на книжке в ее библиотеке? Нет. Для тебя это ясно, а чужому глазу — нет.
Хихикал, что, дескать, глуп Савостьянов: ревность приплел. А попробуй опровергни, что он ненавистен тебе, этот хлюст, не из-за жены, а как враг ненавистен. Опровергни! Хрен-два…
Что ты нынче имеешь? Немного. Партия морфина исчезла из сейфа Савостьянова. Возможно, она отправилась в Москву. Если так, то ее наверняка перехватят. Данные спецанализа непременно покажут, что это одна и та же партия. Но когда это будет и будет ли? Вдруг он попросту уничтожил ее?
Вот так размышлял, стоя на балконе черепановской квартиры, Павел Николаевич Игумнов, нашедший и убийцу Ксаны Мартыновой, и подлинного виновника ее гибели. Невеселые это были размышления.
— Ладно, Игумнов, — сказал он себе, Павлу Игумнову. — Дело я передам чистое. Не может такого быть, чтобы гады ускользали от закона праведного. На то я и живу. На то я и поставлен жить.
На балкон вышла Таня. Взволнована была Таня-Танечка-Танюша. Никогда еще не была так взволнована.
Он ее не помиловал:
— Что? — спросил он. — «Пафнутий» исчез?
Ее — как ударили. Но она, хоть и вздрогнула, не поддалась.
— Причем тут какой-то «пафнутий»? Твоя Валя пошла. С Савостьяновым. Ушла! Понимаешь? Уш-ла!
— А тебе, конечно, это смертельно обидно…
— Мне «смертельно обидно» за тебя, — взволнованно сказала она, хотя ясно было из-за чего она так мельтешится.
— Из-за меня ты так беспокоишься? — насмешливо спросил он и вдруг не сдержался:
— И какого же, извини, хрена, вот ты, хорошая баба, готова вожжаться с таким последним подонком, как этот ваш Савостьянов?
И тут же подумал: «Зачем ты это? Это ж как „ревность“ зачтется! Вот болван!»
— О чем ты? — спросила Таня Боголюбова. Из тех она была женщин, которые удивлять могут органичностью своей лжи — врут и себе, и другим с необыкновенной силой убежденности.
— Да о том, что «Пафнутий» твой — гад. Его вина, что убили девчонку ту, ни в чем не повинную. Его вина, что ты, Татьяна, честный человек, а готова спасать его, гада! Поверь мне: именно «гада».
— С тобой разговаривать… — сказала она и исчезла.
— Значит вот так… — произнес Павел, усмехнувшись. — Такое ощущение, что я один против всех. Ха! — и пошел уничтожать «мотив ревности».
Посреди празднества, так, что создавалось впечатление, будто празднество затеяно именно в честь него, — восседал Караулов, неизвестно откуда взявшийся главный инженер Н-ского мясокомбината, необыкновенно влиятельная личность в здешних вегетарианских краях, добродушное вместилище сала, астматических хрипов, анекдотов с раскатистым гоготом пополам — в общем-то, рыхлый и мягкий к людям человек.
— Павлуша! — радостно рявкнул Караулов. — Душа любезный! Ходы сюда! Что, брат, огорчаешься? — продолжил он, увлекая на стул рядом с собой Павла рукой короткой, но и чрезвычайно мощной. — Увели за твоей спиной бабу, пока ты там государственные вопросы обдумывал?
— Это кого? Валентину, что ли? — хмыкнул Павел. — Две зарплаты вдобавок дам, — одна беда, дураков нет.
— Га! Вот это я люблю! Это — по мне! Уважаю. Павлуша! Выпьем? Тебе, как ты есть человек думающий, — водки. А мне с моим «двести двадцать на сто двадцать» — сухого винца. Будем здоровы!
— Будем, — сказал Павел.
Боголюбов сидел в углу, похожий на мертвеца — откинув на спинку дивана голову, как отрубленную.
Таня — жена его — слушала музыку. Сухая, злая складка морщила ее милое, искренне грустное лицо.
Черепановы танцевали. Танцевали и другие: с лживой нежностью примостившись к плечам друг друга.
— Не думай! — пророкотал Караулов. — Все — гиль и чепуха! Завтра — я договорился с охотинспекцией — поедем на охоту. Свежий воздух. Оленятина. Водка у костра. И думать забудешь, верь слову, Павлуша.
Павел засмеялся, стараясь, чтобы получилось как можно искреннее.
— Емельян Васильевич, дорогой! Я живу с Валентиной десять лет, и за десять лет познал меру страха, которую должны у меня ее «штучки» вызывать. Так что не беспокойтесь за меня. А насчет охоты — с превеликим удовольствием. Народу много собирается?
Караулов сказал. Савостьянов тоже собирался. Тем лучше, сказал Павел себе, будет на глазах.
15. СТРЕЛЬБА ПО БЕГУЩЕМУ ОЛЕНЮ
Ночь он провел бессонную. К утру сизыми пластами плыл по комнате табачный дым, вид у Павла был измученный, но дело было сделано: страницах на десяти убористым почерком он успел изложить все свои соображения по делу Ксаны Мартыновой. Запечатал в конверт, надписал: «Виктору Макееву — лично».
Часов около трех он услышал, как открылась входная дверь, и по коридору в спальню прокралась его жена. Что ж, Павел был прав в своих предположениях: Савостьянов форсировал события.
До отправления на охоту оставалось маловато времени. Павел решил связаться с Москвой. Свинство, конечно, будить людей среди ночи, но Павла поджимали сроки.
Не торопясь, он дошел до управления. Шел походкой не уверенного в себе человека. Он и в самом деле не был уверен в правильности своих действий, но мысль о том, что Савостьянов мог уничтожить партию наркотиков, уничтожить, а не отправить в Москву, не давала ему покоя. В этом случае врач выходил сухим из воды.
Москва ответила: ничего нового. По всем расчетам партия должна бы уже была фигурировать на столичном рынке. Если Савостьянов отправил ее. А Москва ответила: ничего нового.
Он вернулся домой и первым делом увидел жену, которая, стоя в прихожей на табурете, доставала с полки спальный мешок.
— Это что — воскресничек с ночевкой, что ли? — удивился Павел тоном, исключающим всякие разговоры о случившемся вчера.
— Нет. Я просто ищу свою штормовку. По-моему, она где-то здесь… — не зная, как держаться, но на всякий случай сухо ответила Валя.
— В такую-то жару — штормовку?
Она растерянно посмотрела на него и вдруг согласилась:
— Действительно. Возьму только свитер. Как ты думаешь?
— Думаю, что это будет наиболее мудрое решение, — солидно и легкомысленно ответил Павел.
Валя выглядела растерянной в это утро. Должно быть, происходило это от ожидания несостоявшегося скандала, а, может, от чего-то другого…
Павел прошел в спальню, отыскал свое ружье, сломил, глянул в стволы. В стволах был нагар, но чистить он не стал — было лень. «И так стрельнет», — подумал он.
Выкопал из-под груды тряпья старый патронташ, добыл пяток жаканов, сунул их в карман, подумал, что бы еще сделать… Неуверенность одолевала его, она сквозила в каждом его жесте.
Присел на подоконник, закурил. Курить, однако, после этой ночи было противно, выбросил сигарету, пошел на кухню сварить кофе.
Валя готовила на кухне бутерброды, уже снаряженная для суровой охотничьей жизни. На ней были легкие в обтяжку брюки, прозрачная, ничего не скрывающая из достоинств нижнего белья кофточка, на голове — курортный малахай, а на ногах — римские сандалии алма-атинского объединения кустарей.
Взглянув на нее, такую, Павел вспомнил, что забыл взять ружье.
Он разогрел недопитый ночью кофе, выпил. Вкус у кофе был отвратный.
Валя укладывала бутерброды.
