— А что еще нам делать?
— Я боюсь уже выходить из номера гостиницы.
— Почему?
— Потому что меня тошнит от презрительных взглядов этих жидов!
— Брось, дурак, это тебе кажется.
— Может быть… Но мне все равно это надоело. Проваляешься с тобой в постели три дня, а потом смотреть на тебя тошно!
— Ах ты, мерзавец! — Яна показалась на пороге ванной с гневным выражением лица.
— Не то чтобы ты мне противна, а вроде выходит так, что мы заключенные в одной камере.
— Когда у нас кончатся деньги, нас выпустят из этой камеры, даже выгонят, — успокоила его подружка. — Ромочка, у тебя просто сдают нервы. Я, конечно, понимаю, что ты, такой холеный мальчик, совершил плохой поступок. Но ты мужчина и должен взять себя в руки.
— Это как?
— Стереть это все из памяти.
— И мать с отцом тоже?
— Получается, что да… Вспомни, что ты говорил мне про нее.
Роман нахмурился и отвернулся к стене. Неожиданно на него нахлынула волна ностальгии. Он вспомнил Анастасию, когда она бывает доброй и злой, как недовольно хмурит брови отец. Они с Дашей за глаза называли папу «наш Ванечка», но в личном общении этот оборот не употребляли — все же отставной офицер не позволил бы им такие модерновые штучки. Зато мама снисходительно относилась ко всему этому. Впрочем, секрет заключался в том, что дети-то не представляли для нее такой уж большой ценности.
Как там, интересно, Дашка? Впрочем, чего ей? У нее постоянно меняются ухажеры, дискотеки, подруги… Это в детстве они были с ней близки, а потом, когда начали взрослеть, что-то разошлись. В конце концов, она — девушка, он — парень. Они, конечно, остались друзьями и даже позволяли себе иногда совместные «отрывы», подобные тому, что был на дне рождения Даши, с которого, собственно, для Романа и начались неприятности, заставившие его оказаться здесь, в номере отеля «Рэдисон». Юлии на дне рождения, естественно, не было, ведь Даша ее на дух не выносила.
Ах, эти милые, добрые лабиринты тарасовских улиц! Советская, Красноармейская, Белоглинская… Сами названия веют чем-то великодержавным и ностальгическим, по-русски широким и простым. И неожиданно на Романа накатила такая сентиментальная волна, что он не выдержал и пустил слезу. Тоска не отпускала, и всхлипы перешли в рыдания. Казалось, вот-вот он забьется в истерике.
Яна, до этого безразлично вертевшаяся у зеркала, вдруг повернулась и тихо спросила:
— Роман, да ты что?
Он не отвечал. Она подошла, схватила его за плечи, но он плакал как маленький.
— Ромочка, милый. В жизни люди делают и не такие грехи. Ну, что в конце концов произошло?
— Мне страшно, — выдавил из себя Роман.
Он уткнулся в полотенце, в которое Яна завернулась после того, как вышла из ванной. Ее длинные пальцы скользнули по его русым волосам, и в такт какому-то ритму, исходившему из глубины сердца, она начала медленно поглаживать его голову. Она чувствовала почти материнскую потребность успокоить этого расплакавшегося пацана.
«Как странно, — подумала она про себя. — Мальчишки так быстро развиваются физически, но… Психика-то слабенькая. Мы раньше начинаем чувствовать себя женщинами, чем они — мужчинами. И дело даже не в том, кто когда начал половую жизнь. Женщина, наверное, в чем-то более совершенна, и, может быть, не зря мои предки, древние иудеи, ввели в закон вести родословную от матери. В конце концов в психологическом плане мы сильнее. Если бог дал им мускулы и агрессивность, то нам спокойствие, терпение и нечеловеческую силу ждать».
Пока они повзрослеют, пока вернутся с войны, вырастут наши дети. Мы всегда ждем. Женщина только внешне может казаться ветреной и пустой, на самом деле внутри ее живет нечто от праматери Евы, совершившей первый грех. Это нечто и есть та самая сильная сущность, а сила женщины в умении по-своему, по-женски противостоять суровым реалиям жизни. Так было, есть и будет…
Яна даже сама удивилась, насколько глобальный мысленный экзерсис она себе позволила. Получилось некое монументальное полотно, еще немного, и она бы придумала свою версию сотворения мира. Однако эти мысли позволили ей еще больше утвердиться в понимании того, что в данном дуэте с Романом она, именно она, сильнее.
Неожиданно, повинуясь внутреннему велению, Яна нагнулась над головой Романа и стала страстно, порывисто целовать его волосы, потом нос, щеки… И наконец губы их встретились.
Рука Яны плавно заползла под футболку Романа. Казалось, ее нежные пальцы передают биоэнергетическими потоками тонус упругим мышцам юноши. Еще мгновение, и они сольются вместе. Но ей хотелось хотя бы на несколько минут оттянуть финальную сцену совокупления.
Каким же милым и ласковым показался он ей! И не было того уверенного взгляда, когда со спокойной наглостью он подошел к ней на дискотеке в Тарасове. Это был роман, типичный для представителей золотой молодежи губернского города. Он подошел к ней походкой гуляющего леопарда. Его стройные сильные ноги обтягивали голубые джинсы впритык. И в районе ширинки выделялось то самое, о чем строгая еврейская мама запрещала Яне думать.
Тогда этот милый нахал показался ей то ли сказочным принцем, то ли просто окультуренным рэппером. Да она и сама не знала толком, что именно покорило ее. И любовная интрижка почему-то продолжилась и переросла в то, что Яне казалось любовью.
Ромка всегда был не совсем обычным, не таким, как другие ребята этого круга. А может быть, именно с ней он и стал немного другим. Но больше всего ей нравились в нем, наверное, некоторая артистичность, которая могла передаться от матери, и иногда суровая прямолинейность, почти как у солдафона-отца.
Но его сестра, Даша, с вечно то зелеными, то оранжевыми волосами и какими-то безумными стекляшками в ушах, браслетами на лодыжках и серьгами в ноздрях, губах и где только можно, раздражала ее. Даша всегда хотела расстроить их связь, ей не нравилось то, что Рома хотел жениться на Яне и всерьез думал об этом. Даша говорила, что Ромке надо найти такую же кикимору, меняющую цвет волос, как хамелеон, и с такими же неустойчивыми моральными взглядами, как и у нее самой.
Но Ромке не нравились такие девушки, и излишняя экстравагантность сестры порой претила ему самому. К тому же Яна была уверена, что Рома ее любит. Он доверял ей, и, может быть, его сегодняшние слезы являлись свидетельством этого самого доверия.
Пока эта ретроспективная кинолента проносилась у Яны в голове, Ромка уже успел свалить ее на пол и жадно, порывисто целовал в шею, грудь, подбородок… Ее ноги уже лежали на его плечах, а он делал с ней все то, о чем она всегда мечтала. И то, чего не позволила бы ни с кем другим никогда.
Он был ее первым парнем, и она не хотела никого другого. Возможно, кто-то сказал бы, что это наивная глупость. В первых рядах будут стоять, конечно же, Даша и ее надутая как мыльный пузырь мамочка, строящая из себя строгую Алису Фрейндлих губернского масштаба. Сама-то в молодости, судя по рассказам Ромки, была шлюшка дай боже… Даже сейчас молодые негритосы глаз кладут и целуют на прощание. А послушаешь ее — так строгий Станиславский в юбке и Немирович-Данченко в блузке.
«Эх, мальчишка, мальчишка!» — думалось Яне, когда Рома с придыханием неотрывно танцевал на ней.
— Милый, ты меня любишь? — спросила она.
— А как же! — почти машинально ответил Роман и продолжил свой танец.
Он был уже почти на вершине блаженства или, как бы выразилась его «великая» мамаша — «в третьем акте пятиактной шекспировской трагедии» — когда неизменно по законам жанра наступает момент кульминации.
И он наступил, этот момент. Только выразился он не в истошном крике, как любил делать экзальтированный Рома в момент оргазма, а в весьма банальном, осторожном стуке в дверь гостиничного номера.
— Черт, кого принесло! — воскликнул Роман.
— Наверное, не заплатили за гостиницу.
— Мы уплатили.
— Может быть, кто-то из знакомых?
— Ну, не Анна же Абрамовна потратилась на транспорт, чтобы приехать на другой конец города!
— А кто же это? У нас нет никаких знакомых в Хайфе!
Тем временем стук повторился, и прозвучал он уже более настойчиво.
— Рома, пойди разберись как мужчина. Наверное, портье пришел опять со своими замечаниями насчет ключей.
— Я на вашем иврите могу сказать одну-единственную фразу: «Они руцале ля холь» — «Я хочу есть». Сомневаюсь, что нам принесли еду. Мы ничего не заказывали.
— Что же, мне, что ли, идти? Я же совершенно голая! — возмутилась Яна.
— Ну, накинь что-нибудь, — настаивал на своем Рома. — Халат, кстати, под креслом. К тому же женщины легче могут объясниться с мужиками. Ты знаешь более-менее иврит, к тому же неплохо жестикулируешь.
Яна вздохнула и потянулась за халатом. Как всегда, именно ей приходилось играть первую скрипку во многих ситуациях. Она накинула-таки халат и проследовала к двери.
