– Верочка хороший человек, Воинов, – вдруг угадала его мрачные мысли Ева. – Я все понимаю, думаешь, нет?!
– Что ты понимаешь? – Он со вздохом обернулся к ней, протянул руку и осторожно погладил ее шею под шарфом.
– Тебе совсем не улыбается этим заниматься. Ты только приехал, только устроился на работу, а тут я со своим грузом проблем.
– Вот как раз ты меня совершенно и не напрягаешь, – он улыбнулся. – И груз твоих проблем – тоже.
– А чего тогда нервничаешь? Я же вижу! – Она дернулась, уворачиваясь от его пальцев, щекотавших ее за ухом.
– Нервничаю, – не стал он врать. – Потому что вся эта история с твоей подругой как-то отдаляет нас друг от друга. Как-то размывает днем все, что было у нас ночью. Я не могу насладиться тобой в полной мере, понимаешь?
– Бред! – фыркнула она, сворачивая за город. – По мне – это как раз наоборот, нас сближает!
– Ага! Точно! – он надулся на нее из-за того, что не позволила ему трогать себя. – Я тебя любить хочу! Тебя одну, Ева! И говорить хочу о нас с тобой, понимаешь?!
– Дурак, – буркнула она после минутной паузы и замолчала.
А потом сказала и вовсе несусветную, на его взгляд, чушь.
– Если ты любишь меня, если… То должен любить и моих друзей. Вот! – и снова проглотила язык.
Молчала она до самого дома. И в доме молчала тоже. Носилась как чумовая по комнатам, гремела, трясла какими-то нарядами, потом сгоняла на пять минут в ванную. Вернулась в махровом халате и тюрбане из полотенца на влажных волосах. Бегала по кухне, открывая и закрывая шкафы, умчалась наверх, в спальню, там топала минут двадцать. И старательно делала вид, что его вообще нет. При этом даже не позаботилась о продуктах и утке в большом блестящем термопакете. Выскочила из машины, оставив все, как есть, и ключи в замке зажигания.
Он все сортировал, рассовывал по полкам шкафов, холодильника, рассыпал по банкам для сыпучих продуктов. В одном из пакетов наткнулся на мужские футболки, сорочки и тут же получил ощутимый укол в сердце.
Кому?! Кому она все это купила?! Брату, другу, тому хвостатому Гарику, которого он заочно ненавидел?
– Это тебе! – раздался за его спиной ее сердитый басок. – Можешь примерить!
Он дернулся, обернулся. Ева стояла в дверях кухни в милой хлопковой пижаме, состоящей из коротких шортиков и кофточки с рукавами-фонариками. Она высушила волосы, намазалась кремом, лоб и щеки немного поблескивали. И обулась в смешные тапки, которые он по-прежнему принимал за валенки.
– Мне?! – У него вдруг перехватило горло, как от простуды. – Зачем?!
– Хотела сделать тебе приятное. – Ева надулась, подлетела к нему, потянула из его рук пакет. – Не нравится? Можешь выбросить.
– Не надо выбрасывать. Чего ты?
Поймать ее за руку не удалось, она снова, как кузнечик, отскочила в дверной проем. Глянула на него исподлобья. И через мгновение показала ему язык, тут же спрятав его за пухлыми губами.
Господи, лучше бы она орала на него, чем вот так! Ее ребяческая слабость выбивала у него почву из-под ног. Била под дых, наотмашь, лишала его не только воли, но и способности мыслить здраво! В такие минуты она могла вить из него веревки, точно.
– Малыш… – шепнул Воинов и, бросив пакет под ноги, шагнул к ней. – Малыш, я ведь люблю тебя!
– Догадалась, – дула она губы, подбоченившись. – И?
– Я для тебя все, что хочешь, сделаю!
– И? – взгляд потеплел, наметилась слабая улыбка.
– Но только для тебя, малыш, не вместо тебя, понимаешь? – Он подошел к ней вплотную, схватил за талию и привлек себе. – Нельзя, чтобы кто-то стоял между нами. Это неправильно.
– Может быть, – она задышала ему в ухо горячо и судорожно.
– И друзей твоих я могу терпеть, если заслужат – уважать. Но любить… Любить я желаю только тебя.
Он тискал, мял ее, прижимал к себе с такой силой, что казалось, ее кости не выдержат. Но она, молодец, терпела. Или не замечала. Или ей было так же славно, как и ему.
– Люби меня, Воинов. Люби!
Она подпрыгнула, повиснув на нем. Обвила его ногами. И он шагнул к лестнице, ведущей наверх, в спальню с отремонтированной им недавно кроватью.
Милое, милое, нежное создание…
Она спала. В сонной истоме распахнувшись ему навстречу, она не подозревала, что он беззастенчиво рассматривал ее наготу, любовался гладкой кожей. Он осторожно трогал ее длинные волосы, картинно раскладывал их на подушке. И через несколько минут ее лицо напоминало лик солнца в завитках лучей на нежном шелке наволочки.
– Красавица, – шепнул он, положил ладонь на ее колено и осторожно проехался пальцами по бедру. – Какая же ты красавица…
Она не шевельнулась, она не слышала, не ощущала его прикосновений. Она спала очень, очень крепко, сраженная лошадиной дозой снотворного. Завтра она проснется, станет жаловаться на слабость и легкое головокружение. Он объяснит все это сменой погодных условий. Он будет жалеть ее, носить по дому на руках, кормить с ложечки. Она станет жаться к нему, как котенок. Щебетать что-то милое, извиняться за плохое самочувствие. Будет просить вынести ее на воздух. Он послушно поднимется с ней на второй этаж, толкнет ногой дверь утепленного балкона, усадит ее в плетеный шезлонг. Ей будет неудобно в нем сидеть, но она не сможет сесть по-другому, слишком слаба. А он сядет на табурет напротив и будет наблюдать.
О-оо, это было самым сладостным моментом предвкушения. Самым пиковым и долгожданным.
Он наблюдает ее всю. От головы до нежных розовых пяточек. Короткий прозрачный халатик, в который он ее оденет поутру, ничего не скрывает. Он не скрывает ее наготы. И странный матерчатый шезлонг, сделанный по его заказу совершенно в другой стране, позволяет видеть ее именно так, как ему хотелось: с беспомощно провисшим задом, с задранными коленками, с откинутой головой, с вытянувшейся от напряжения длинной шеей.
Она попробует подняться. Конечно, попробует. Все девушки до нее пытались это сделать. Лишь одна снова отключилась и была наказана. Он подвесил ее за руки и за ноги не на этом, на другом балконе, все в том же халатике. Она долго корчилась. Извивалась, пыталась пробить языком липкую ленту на губах. А он стоял над ней и рассматривал.
Нет, в этом не было должного кайфа. Девица все испортила, обмочившись после часа безуспешных метаний. Потом он сорвал с ее губ ленту, и ее вырвало, и пришлось тащить ее, зловонную, в ванную и там окунать с головой в ледяную воду, чтобы она поняла, чтобы прочувствовала, как ему сейчас противно.
Он не любил так: скоропалительно, жестоко. Он все делал медленно, с наслаждением, старался до поры не пробуждать в них подозрений. Когда они ничего не подозревали, сон их был невероятно безмятежен. И чем дольше эта безмятежность отражалась на их лицах во сне, тем дольше девушки жили.
Он же не изверг, в самом деле! Он… ловец снов! Он ловил их сны, он проникал в них. Он читал их сновидения по их лицам, по трепету ресниц, по нежным стонам наслаждения, которое он им дарил. И так могло продолжаться до бесконечности, но…
Но эти твари вдруг начинали в какой-то момент подозревать, что что-то идет не так. Что их утренняя слабость и частые боли между ногами связаны с чем-то еще, кроме смены часовых поясов, долгим перелетом и сменой погоды. Они замыкались, переставали принимать еду и напитки из его рук, приходилось кормить их силой, да. Они начинали скулить, плакать, просить, ныть, даже угрожать. Это меняло их сновидения. Лица становились напряженными, злыми, обиженными. Руки метались по одеялу, порой ловили его пальцы, пытались оттолкнуть. А однажды одна так врезала ему во сне в пах, что он час не мог разогнуться.
И он стал их связывать. Хотя у него прежде и в мыслях этого не было. Ну, а после того, как связал, он уже не мог отпускать их отсюда живыми, так ведь?
Если прежние, уезжая от него с полным комплектом эротических снимков, понимали: снимки эти могут быть выложены в Сеть, и тогда их репутации и мечтам о светлом будущем конец – и молчали до сих пор. То нынешние…
Нынешние, связанные, избитые, истерзанные насилием, простить его бы не смогли. Их физические страдания и воспоминания о них перевесили бы все надежды на будущее. Ими бы двигало возмездие. А к чьей-либо мести он был не готов. Нет!
Их приходилось убивать. Иногда они сами умирали от передоза снотворного или от частого употребления стимулирующих их сексуальное влечение средств.
Он не жалел их. Он их хоронил, оплакивал даже. Потому что в смерти они как будто спали. И лишь у одной сохранилось горестно-болезненное выражение на лице. Остальные отходили мирно, с облегчением.
Та, что нежно томилась теперь в его руках от возбуждения, разбуженного его руками, не должна была уйти слишком скоро. Она должна будет жить с ним достаточно долго. Пока не надоест либо пока не станет ныть и проситься домой. Но она не станет, он был уверен. Она была очень милой и покорной.
Она ему очень нравилась, очень…
