...Захотелось позвонить Наташе. И недовольный майор, и скорбное лицо Северцева, и растерянность Гусеницина - все было мгновенно оттеснено, как только вспомнилась Наташа.
"Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню - будь, что будет". Вошел в будку, набрал номер телефона, но в какие-то секунды вдруг испытал необъяснимый страх. Не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет трубку, он нажал на рычажок. "Нет! Никогда! Ни за что! Взять себя в руки и не унижаться".
Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил на службу. Сейчас же он позвонил майору Григорьеву - узнать, не пришел ли ответ из научно-технического отдела.
Майор ответил, что ответ только что получен и ответ хороший. Медлить нельзя.
Через двадцать минут Захаров уже стоял в следственной комнате перед Григорьевым и думал: "Неужели мундштук и расческа вывели на след? Но почему вы медлите, майор? Говорите быстрее", - трепетал он в нетерпеливом ожидании.
Потирая руки, майор ходил по комнате.
- Это, брат, не тяп-ляп, не новичок, а зубастый волчонок. Три привода, две судимости. Последний раз сидел за ограбление квартиры, девять месяцев назад был амнистирован.
Нетерпение Захарова усиливалось. Когда же, наконец, майор скажет то главное, что сообщили из городской милиции: фамилию, имя, адрес, возраст, приметы.
Но Григорьев, словно нарочно, не торопился. Так продолжалось еще несколько минут.
Потом, подойдя к столу, майор пододвинул Захарову лист бумаги и глазами указал на карандаш.
- Пишите. Кондратов Анатолий Семенович, тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения. Адрес: Сеньковский переулок, дом девять, квартира тринадцать.
Дальнейший разговор был коротким. Майор предупредил, чтобы оружие было в исправности.
- При явном сопротивлении - прибегать к физическим воздействиям. Григорьев остановился и строго посмотрел на Захарова. - Психологизмом не злоупотребляйте. Запомните - эта романтика погубила многих молодых людей. Прекрасных людей. Машина готова. В ней вас ждет Карпенко. Ордер на обыск подписан, возьмете у дежурного.
Захаров вышел на улицу. Рядом с машиной нетерпеливо похаживал старшина Карпенко. В машину сели молча: в такие минуты обычно не разговаривают.
19
Растерянность и удивление, с которыми Кондратов предъявил паспорт, мелкая дрожь пальцев и как-то сразу осевший голос - все говорила о том, что тот не ожидал непрошенных гостей. Жена Кондрашова еще не пришла с работы, а теща, как вошла в комнату с алюминиевой кастрюлей, из которой пахнуло душистым, укропным запахом окрошки, так и застыла на месте. В течение всего обыска она мучительно соображала, что бы это могло значить, но так и не догадалась. В своем зяте, который всего лишь полгода, как сошелся с ее дочерью, она не чаяла души. А тут вдруг милиция!
Удостоверившись, что в комнате не было похищенных у Северцева вещей, Захаров сказал хозяину:
- А вам придется ненадолго проехать с нами.
- Разрешите мне написать жене маленькую записку, - попросил Кондрашов.
Захаров разрешил.
Пока Кондрашов искал бумагу и чинил карандаш, Захаров принялся рассматривать обстановку комнаты уже не как следователь, ищущий материальных улик преступления, а как человек, который по вещам старается составить представление об их владельцах. Он любил и считал полезным этот вид психологического творчества.
На старенькой этажерке книгами была заставлена только средняя полка. На остальных - симметричными рядами выстроились пустые флаконы из-под одеколона и духов; коробочки из-под пудры, цветные открытки, изображающие влюбленных в момент объятий и поцелуев. Такие открытки чаще всего продают из-под полы спекулянты у вокзалов и в поездах дальнего следования.
Над двухспальной с никелированными шишками и завитушками кроватью, покрытой новым тканьевым одеялом, висел лубок, какие можно часто видеть на московских рынках. На нем были изображены плавающие с круто изогнутыми шеями лебеди. Над лебедями с берегов нависали густо-зеленые кусты. На самой середине озера в лодке сидела молодая пара. Он греб, а она, румяная и с распущенными волосами, застыла на лавочке напротив. Стены комнаты были в фотографиях: они висели в рамках и без рамок, большие и маленькие, семейные и одиночные, в рост и по пояс. И почти на каждой люди держали себя неестественно-деревянно, выпячивая напоказ ручные часы, до блеска начищенные хромовые сапоги, завитые чубы и все то, что являлось признаком достатка.
"Нет, не велики душевные запросы этих людей, - приходил Захаров к твердому убеждению. - Не велики".
Наконец Кондрашов написал записку. Он хотел было передать ее теще, но Захаров потребовал прочитать написанное.
Кондрашов писал: "Рая, не волнуйся. Получилось какое-то недоразумение. Если не вернусь вечером - значит меня задержали в отделении милиции. Анатолий".
Не найдя в записке ничего такого, чтоб придавать ей особое значение, Захаров вручил ее теще, стоявшей в недоумении у стола.
Первым из комнаты вышел Карпенко. За ним, повинуясь знаку Захарова, следовал Кондрашов. Квартира была коридорной системы, многонаселенной. Пробираться пришлось сквозь строй любопытных глаз соседей.
Рост, цвет волос, цвет глаз, возраст Кондрашова - все совпадало с приметами, какие были даны в показаниях Северцева об одном из грабителей. "Толик... Наконец-то в клетке", - ликовал Захаров.
Пропустив вперед Кондрашова, который перед тем, как сесть в "Победу", пристально посмотрел ("Может быть, в последний раз", - подумал Захаров) в сторону дома, очевидно, отыскивая свое окно, Захаров сел с ним рядом и захлопнул дверку.
Карпенко сел рядом с шофером.
Ехали молча. Каждый думал о своем.
"Такое же чувство (не больше), наверное, испытывал и Наполеон, когда взял Москву: хотя вся Россия и не завоевана, но день великого торжества близок..." Захаров хотел и дальше развивать это случайно пришедшее в голову сравнение, но, встретившись в круглом зеркальце с глазами шофера, почувствовал, что тот наполовину разгадал его мальчишеский задор. Шофер даже усмехнулся краешками губ. Точно пойманный с поличным, Захаров почувствовал, что краснеет, и постарался подавить восторг. Искоса он стал наблюдать за Кондрашовым. А тот за всю дорогу сказал не больше двух - трех слов, когда просил разрешения закурить. "Молчишь, храбришься, но лицо тебя выдает. Бледный ты как мел", думал Захаров и мысленно повторял те главные три вопроса, которые он задаст при допросе.
В отделении милиции, куда Кондратов был доставлен, сидел Гусеницин и протирал ватой пистолет. Подняв голову, он посмотрел на вошедших так, как можно только смотреть на людей, которые в следующую секунду наотмашь ударят тебя по лицу, а им ответить тем же нельзя.
Допрос начался в маленькой комнате с четырьмя стульями и одним столиком. На допрос пришли Григорьев и Гусеницин. Гусеницина майор пригласил специально, чтобы показать ему, как можно находить следы там, где их как будто не видать совсем.
Кондрашов расстегнул верхнюю пуговицу рубашки: ему было душно в этой комнате, пропитанной табачным дымом. Переводя взгляд с Захарова на Григорьева, он ждал.
Прошло еще несколько минут неловкого молчания, пока Захаров доставал из папки бланк протокола допроса.
"Можно начинать", - наклоном головы распорядился Григорьев и по старой привычке на минуту закрыл глаза
- Ваша фамилия? Имя? Отчество? - неторопливо начал Захаров.
- Кондрашов Анатолий Семенович.
Далее шли: "Год рождения", "Место рождения", "Национальность" - все то, что принято считать "демографическими данными". Ответы Захаров записывал, не глядя на Кондрашова. Дойдя до графы, которую Захаров считал одной из существенных в допросе, он сделал небольшую паузу, прикидывая в уме, каким тоном следует задать этот вопрос.
- Имели ли ранее судимость?
- Да.
- Когда, за что и по какой статье были судимы?
- За квартирную кражу.
Захаров чувствовал, как Кондрашов все больше овладевал собой. Голос его становился увереннее, бледность проходила. "Видать, воробей стреляный, не легко с ним будет". Сержант еще раз взглянул на Григорьева, словно ища у него подсказки, как поступить дальше. Но тот был непроницаем - глядел в окно и гладил левой ладонью седеющую щетину подбородка.
- Так, значит, за квартирную кражу? - переспросил Захаров, записывая ответ Кондрашова в протокол. Он подходил к самому главному, и по мере приближения к этому главному нарастало волнение молодого следователя. Он понимал, что волноваться нельзя, особенно, когда твой противник, в противовес тебе, обретает все большее спокойствие, но справиться с собой не мог. Голосом, в котором слышались нотки торжественности, Захаров сказал:
- А теперь, гражданин Кондрашов, расскажите, где вы были в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня, и не только эту ночь, но и весь предыдущий день двадцать пятого. Постарайтесь вспомнить подробнее. Если забыли день, то я напомню, это был понедельник.
