Ульяна закончила рассказ, замолчала. Старик тоже молчал, потрясённый до глубины души. «Вот истинная заблудшая душа, грешная! И сказать нечего… уж больно грех велик, огромен просто! – Старик вздохнул. – И раскаялась вроде? Господи! Помоги ей!» – а вслух сказал: – Ступай, дочь моя, с миром… Благослови тебя Бог! – Поднялся тяжело с места, перекрестил Ульяну, и пошёл, сгорбившись, в церквушку.
Ульяна посидела ещё немного, встала и тоже пошла восвояси. Сначала хотела на ночлег попроситься, да передумала. Увидала: и этот слуга Божий от неё шарахнулся, и ему она противна, как смердящее чудище. Но облегчение всё же получила, как рассказала всё. Будто переложила часть груза на другие плечи. Ему и Бог так велел поступать, так что же жалеть его? Знал, на что шёл, знал, что чужие кресты будут ему на плечи ложиться, пусть и малой своей частью, на то он и священник.
Ульяна ускорила шаг, надеясь к вечеру дойти до монастыря.
Следователь объявился в доме Ульяны неожиданно. Мать открыла ему дверь, пригласила войти. Села напротив, сложив руки на коленях. Следователь положил папку на стол, поднял глаза.
– А ваша дочь дома?
– Да нет её…
– Они с покойным Григорием, если я не ошибаюсь, супругами были?
– Не ошибаетесь. Были. – Люба шмыгнула носом.
– А когда она будет? Мне бы поговорить с ней. Так, пустая формальность, но сами понимаете, человек погиб…
– Понимаю. Но ушла она от нас. Совсем ушла.
– Вот как? – Следователь приподнял бровь. – И куда же?
– Сказала, в монастырь. Как Гриша сгорел, Улечка чуть с ума не сошла. Сама я не видела, но люди говорили, бродила по пожарищу, как чумная, Гришу звала… – Люба расплакалась. Следователь тактично подождал, пока она успокоится и продолжит. – Потом без чувств упала… Господи! Я приехала, а она собралась уже, не могу, говорит, жить больше здесь. И вообще не могу… в монастырь пойду. И ушла.
– А в какой?
– Не сказала. Весточку обещала прислать, но пока нет ничего. Не дошла, может?
– Что, такая любовь была?
– Была. Сильно она его любила. Только пил он много в последнее время, даже с работы уволили. Пил всё, да пил. Сигарету, может уронил?
– Может и так. Ладно, не буду вас больше беспокоить. Думаю, всё тут ясно. – Следователь взял папку со стола и пошёл к выходу. Люба проводила его до двери и вернулась в дом.
Следователь уехал в город. Дело он решил закрыть. Всё было понятно и просто. Он уже знал, что в тот день вечером выключили свет на улице, где жил Гриша, и тот мог запросто зажечь свечу. Версия сигареты тоже не исключалась. Следователь был очень занятым человеком, и искать в монастырях жену погибшего ему было попросту некогда. Да, в общем, и незачем. Пил, курил, все это подтвердили. Поэтому он с лёгким сердцем написал рапорт, и дело отправилось в архив, на пыльную полку.
Возле монастыря Ульяна оробела. Когда шла, не думала об этом, а сейчас все слова ушли куда-то. Постучала, долго ждала, пока откроют. Наконец суровая на вид монахиня проводила её к настоятельнице, выслушав просьбу Ульяны.
Настоятельница, мать Елизавета, женщина не старая, но и не молодая, приняла Ульяну ласково. Выслушала сбивчивый рассказ, посочувствовала.
– И что же ты, всерьёз решила от мирской жизни уйти?
– Всерьёз, матушка, всерьёз. Всё потеряла, для чего жить, не знаю.
Настоятельница молчала, обдумывая. Наконец произнесла.
– Сдаётся мне дочь моя, что причины истинные ты не раскрыла мне. Но вижу, желание твоё искренне. А потому приму тебя послушницей для начала. А потом видно будет. Поживёшь, поразмыслишь, и решение примешь. Захочешь – останешься, захочешь – уйдёшь, насильно мы никого не держим. Эй, Ксения! – Матушка открыла дверь и крикнула в открытый проём. Вошла тщедушная девушка лет пятнадцати. – Покажи Ульяне её комнату.
Ксения кивнула Ульяне, не поднимая глаз, и Ульяна пошла за ней, оставив на столе настоятельницы дары, что принесла монастырю.
С тех пор началась для Ульяны монастырская жизнь. Днём она работала, не покладая рук, вечером молилась. Дни текли однообразно и серо, но Ульяну это не тревожило. Ей казалось, что она обрела, наконец, покой, которого так долго искала. Трудилась она усердно, благо что из деревни, к сельскому труду привычна. С другими послушницами и с монахинями общалась мало, не хотела никого близко к себе подпускать. Настоятельница наблюдала за Ульяной исподволь, присматривалась. Девушка сначала вызвала у неё смутные опасения, но они постепенно рассеивались. Хорошая девушка, работящая, тихая. Матушка вздохнула. Молодая только, и красивая слишком. Сколько их таких из-за несчастной любви приходило к ней? И где они теперь, узнай поди… Как солнышко начинало пригревать, лёд на реке трогаться, так и принимался точить их червь сомнения, закрадывалась в душу тоска по миру. Потом, стыдливо пряча глаза, лепетали ей, что хотят навестить родителей, что соскучились по дому… Но она-то видела, видела, что с ними на самом деле творится, понимала их томление, и даже где-то разделяла его.
Когда-то очень давно, очевидно, в другой жизни, была и она молоденькой девушкой. Очень молоденькой и очень влюблённой. И она в той, другой жизни, радовалась солнцу и первым зелёным листочкам, с замиранием сердца прислушивалась к дверному звонку, а потом летела открывать дверь и с порога бросалась в такие родные, такие любимые руки… А потом была свадьба, и она гордилась своим женихом, таким красивым и уверенным. Боже! Как он был красив тогда! А как она была счастлива! Даже теперь отголоски этого неземного счастья доносятся до неё в эту жизнь, даже теперь греется она иногда в его отблесках. Сколько планов, сколько надежд! И всё оказалось разбитым в один миг! Его нашли застреленным в постели любовницы. Как она пережила тогда позор? Просто ослепла и оглохла. Никого не хотела видеть, ничего не хотела слышать. Не верила ничему, всем сплетням и пересудам. Сгорбившись, проходила мимо старушек, замолкающих при её приближении и сверлящих глазами спину. Им что радость, что горе, лишь бы было о чём поговорить. Как могут они понять? Как?! Если она и сама не понимает. Только дитё, что тогда жило в ней, удержало от рокового шага… Очень хотелось, чтобы был мальчик, и был похож на него. Надеялась вновь обрести утраченный смысл, но не знала, глупая, что если кому на роду написано идти дорогой страданий, то так просто с неё не свернёшь…
Первое желание сбылось – родился мальчик. А со вторым… ребёнок родился с врождённым слабоумием… Надежду ей не оставили, да она и сама всё понимала. От такого не избавишься, это не грипп. Но ребёнка забрала. Сначала трудно было, а потом так привязалась, так полюбила его, что самой страшно стало… Он всё понимал, добрый был, ласковый… Как можно было не любить его? И она уже не считала себя несчастной, домой летела, как на крыльях. Как он бежал ей навстречу! У неё сердце каждый раз ёкало. Счастье моё, мой малыш! Но Бог рассудил, что она и этого не достойна. Пять лет и прожил всего, а потом… Потом она окно закрыть забыла, в магазин ушла… Что было потом, помнит плохо. Маленькое тельце, свернувшееся на земле калачиком, будто спит… красное что-то кругом. Всё красное… С тех про она ненавидит этот цвет всей душой. Омерзительный красный цвет. В больнице, в психушке, провалялась два месяца. А потом ушла сюда. Всё, чаша переполнилась, довольно… Очень понять хотела, за что ОН её так? Что она сделала ЕМУ? Столько лет прошло, а всё ещё трудно смириться. Хотя понемногу доходит, что у каждого своя судьба, свой путь… У неё такой, так что с того? Коли все там будем, так может, и разницы особой нет? Да нет, поняла, есть. Всё нужно, всё необходимо. Возможно, кому-то меньше страданий перепадёт, коли она на себя столько взяла.
Уходом своим они спасти её хотели, чтобы не зря всё это. Она надеялась, что её жизни хватит, чтобы узнать, зачем и где истина… И теперь эта девочка… говорит, муж сгорел, любила… жизнь без него не мила. Чувствуется, себе на уме, скрывает что-то. Пусть, её дело. Она же не следователь. Захочет, расскажет. А не захочет, пусть живёт со своим горем сама. Может, так и лучше. Для того святая обитель и существует, чтобы призреть сирых и убогих. Опять же зима скоро, холодно. Зимой у матушки Елизаветы разыгрывалась тоска. Иной раз даже умереть не жалко было. Она поманила рукой Ксению, как обычно ошивавшуюся поблизости.
– Иди, милая, Ульяну позови. – Ласково погладила девушку по голове, подумала: «Тоже вот убогая…»
Когда Ульяна вошла, посмотрела на неё изучающее.
– Хорошо работаешь, молодец. Хвалят тебя. Как, не передумала ещё? Монахиней стать?
Ульяна глаза опустила, руки вдоль тела, как плети, висят. Похудела, с лица спала.
– Нет, матушка, не передумала. С радостью постриг приму. Заждалась уж…
– Вот и хорошо. Готовься, скоро уже.
Ни радости, ни огорчения на лице, стоит, как неживая. Хотя что она ждала? Разве от большой радости сюда люди приходят? То-то и оно, что нет. Елизавета прогнала от себя раздражение.
