Когда Ульяна вошла, посмотрела на неё изучающее.
– Хорошо работаешь, молодец. Хвалят тебя. Как, не передумала ещё? Монахиней стать?
Ульяна глаза опустила, руки вдоль тела, как плети, висят. Похудела, с лица спала.
– Нет, матушка, не передумала. С радостью постриг приму. Заждалась уж…
– Вот и хорошо. Готовься, скоро уже.
Ни радости, ни огорчения на лице, стоит, как неживая. Хотя что она ждала? Разве от большой радости сюда люди приходят? То-то и оно, что нет. Елизавета прогнала от себя раздражение.
Ульяна поклонилась в пояс и вышла.
В монашестве она приняла имя Анастасия. Сестра Анастасия, так теперь звалась. После пострига выбралась в город, позвонила матери. Мать от радости дара речи лишилась, расплакалась прямо в трубку. Сестра Анастасия спокойно выслушала её причитания, ничто в груди не шевельнулось. Сообщила, что с ней всё в порядке, но монастырь не назвала, опасалась, что мать приедет, уговаривать начнёт. Не чувствовала себя готовой слушать всё это. Обещала звонить, как возможность будет.
После пострига жизнь её текла в прежнем русле. Только молиться стала больше. Таяла на глазах, никто в монастыре не мог понять, что с ней твориться? И только она знала. Твёрдо знала теперь, что не со всяким грехом человеку под силу справиться, не всякий грех замолить можно. Может, у иного и получается, да она, видно, не из таких. Либо раскаяние её фальшивое, и происходит из страха больше.
Как-то молилась она в своей келье, вдруг свеча погасла, будто порыв ветра задул. Почувствовала шорох какой-то в углу, обернулась, нет никого. Хотела свечу зажечь, да спички не найдёт никак. Шорох повторился, да таким явным стал, что сомнений не стало: есть там кто-то. Подошла поближе, вгляделась. Вдруг глаза на неё из темноты глянули, будто бросились. Отпрянула сестра Анастасия, перекрестилась, попятилась, да на кровать села. Крестится истово в темноте, руки дрожат. Этот кто-то из угла встал и к ней подошёл. Глаза у сестры Анастасии закрыты, губы молитву шепчут. Кто-то сел рядом, кровать скрипнула, за руку её взял. Рука холодная, как у покойника, мокрая. «Открой глаза!» – шепчет, да так настойчиво. Анастасия подчинилась, глаза открыла, видит, коробок со спичками у неё в руке. Непослушными пальцами подожгла фитиль, комната озарилась призрачным светом. Вздохнула с облегчением, но через мгновение похолодела от ужаса. Рядом сидел кто-то, вздыхал жалобно. Не хотела, но, подчиняясь неведомой воле, повернула голову. Девушка возле неё сидит, молодая, волосы чёрные, распущенные, мокрые, вода стекает прямо на постель. Постель намокла уже, и на полу лужа. Сердце у Анастасии забилось, как бешеное, узнала она гостью непрошенную – Галина! Та улыбнулась печально, жалобно:
«Узнала меня? – Сама же и ответила. – Вижу, узнала. Зачем ты сделала это? Не любил ведь он меня, так наваждение, прихоть минутная. Неужели жизни за это лишить не жалко? Я ведь молодая была… вся жизнь впереди. А он тебя любил, всё хорошо бы было. А теперь? И у себя счастье украла. Разве здесь твоё счастье? Но я зла на тебя не держу, простила давно. Холодно только мне, вода, знаешь, какая холодная… – Ближе подвигается Галина к Анастасии, голову на плечо кладёт. – Думала, спряталась здесь, имя сменила, Богом прикрылась, так я и не найду тебя? Думала, молитв твоих испугаюсь? Да чего мне пугаться? Я не нечисть, и не дьявол, я теперь часть тебя…» Сказала это и засмеялась хрипло, с надрывом. Анастасия чувствует, что вода лицо её заливает, на грудь капает, чувствует, что задохнётся сейчас, кричать хотела, но как рот открыла, вода туда хлынула. Без чувств упала на кровать. Очнулась утром, свеча почти догорела, но Галины не было. Сон, значит, приснился, подумала. Слава Богу!
Но с тех пор повелось. Частенько Галина к ней захаживать стала. То в углу сидит, не подходит, вздыхает, то подойдёт, на кровать сядет, и опять – зачем да зачем? Анастасия даже свыклась с ней, бояться перестала. Сидит молча, слушает стенания. Та и уходит восвояси под утро. Как-то долго не приходила, Новый год на носу, метель завьюжила, Анастасия думала, что всё, ушла навсегда. Только и смогла ей сказать: «Прости!» А что ещё скажешь? Но как-то среди ночи проснулась оттого, что жарко ей. Испугалась, думала, свечу забыла потушить и горит теперь. Глаза открыла, видит – постель пламенем объята. И странно как-то: нигде огня больше нет, только здесь, на кровати. Села Анастасия рывком, встать хотела, да не тут-то было. Будто не пускает кто. Чувствует, волосы на голове шевелятся, рукой дотронулась – а там языки пламени пляшут. Вдруг рядом совсем стон раздался, видит – Гриша лежит на кровати. Чёрный уже, обгорел, стонет от боли. Она помочь ему хочет, да не может, будто сковало её всю. А Гриша глаза раскрыл, и в них такая мука, такая боль… и укоризненно спрашивает обугленными губами: «Зачем ты, Уля… погубила нас? Я любил…» Тут огонь пожирает его, и вот уже только косточки чёрные на кровати лежат. Снова Анастасия без чувств падает, а утром, когда в себя приходит, видит – постель чёрная… А через пару дней, в особенно лютый мороз, вечером, сестра Анастасия ещё спать не ложилась, вечернюю молитву заканчивала, смех послышался за спиной, голоса весёлые такие. Оборачивается – Галина с Гришей за руки держатся, счастливые, довольные… Целуются прямо перед иконами и говорят в один голос: «Прощаем мы тебя, Ульяна…» За ними ещё кто-то прячется, Анастасия всматривается – Дима! И он пожаловал. Не страшась света белого, подходит к ней и прямо в губы целует. А поцелуй холодный, будто змея кусает – и сладко, и больно. Когда отрывается Дима от Анастасии, видит она, что в крови он весь, на руки свои посмотрела, а они в крови по локоть… с губ тоже кровь капает… Завыла Анастасия, по полу катается, потом успокоилась, встала, привела себя в порядок. Вышла на улицу и пошла на реку.
Прорубь, где монахини воду набирают, обледенела вся, вода холодная, пар от неё идёт. Анастасия одежду монашескую аккуратно сняла, возле проруби сложила. Стоит нагая, а холода не чувствует совсем, в чёрную бездну всматривается. Перекрестилась и тихо в воду сошла…
Утром сестра Ефросинья пошла к проруби воды набрать и нашла одежду. Недоумённо осмотрелась вокруг, и закричала от ужаса, закрыв лицо руками – из-подо льда на неё смотрели широко раскрытые мёртвые глаза сестры Анастасии…
Но Ефросинья, хоть и не слишком смышлёна была, а ума хватило сразу к матушке побежать. Вбежала, задыхается, глаза вытаращила, матушка смотрит строго:
– Чего тебе? Что ты как оглашённая?
– Матушка! Там! Там… ой, не могу! Язык не поворачивается!
– Ну уж будь добра, поверни его!
– Там сестра Анастасия утопла! Глазищами из-подо льда так и зыркает!
– Что ты несёшь, дура! Как утопла?
– Не знаю. Только одежда её берегу осталась… Сама, значит…
– Молчи! Этого нам ещё не хватало! А ты не перепутала ничего? Может, показалось спросонья?
– Ох уж и не знаю теперь, может, и правда привиделось?
Матушка уже одевалась.
– Идём, покажи.
Ефросинья остановилась немного поодаль проруби.
– Сами идите, матушка, не могу я…
Настоятельница подошла, походила вокруг, отошла подальше. Вздрогнула, отвернулась и перекрестилась. Не обманула Ефросинья, и не показалось ей.
– Одежду забери, пойдём отсюда.
– А с ней что? Так и оставим?
– А что с ней? Течением отнесёт… Теперь что? Молчи только! Узнаю – болтаешь, смотри у меня! Выгоню! По миру пойдёшь!
– Да что вы, матушка! Неужто я не понимаю! Чай, не совсем дура…
– Вот и хорошо, что не дура. – И сочла нужным прибавить. – Бес её одолел… Бесноватая была, прости Господи! Тихая, тихая, а себе на уме… странная совсем. Молись, сестра, чтобы в тебя бес не вселился.
– Да что вы, матушка! Упаси Господи! – Ефросинья начала истово креститься. – А что скажем, как спросят? Куда она делась?
– Куда, куда… Ушла поутру… Была монахиня, нет монахини… насильно не держим. Бог ей в помощь, а ветер в спину. Куда пошла, не ведаем… Так-то… запомнила?
Ефросинья закивала.
– А одёжу куда?
– Мне давай, скажу, вернула… всё, иди, устала я…
Ефросинья, крестясь, ушла, оставив матушку Елизавету одну. Елизавета закрыла дверь кабинета и открыла потайной сейф. Вытащила причудливую шкатулку, поставила на стол и откинула крышку. Монеты. Старинные, потемневшие… золотые, должно… Дар сестры Анастасии монастырю. Вздохнула. Права она оказалась: был у девки камень за пазухой. Говорила что-то про то, что чокнутым муж стал, клады мерещились… видимо, не только мерещились. Может, мужа она и сожгла из-за этого? А потом совесть замучила, отмолить грехи захотела… А вон оно как вышло – не получилось отмолить-то… н-да…
Настоятельница закрыла шкатулку и убрала обратно в тайник. Что теперь делать с этим? Дар греховный, но манкий… Большое богатство, видно… Ладно, потом подумает, жизнь – она длинная…
–//–
