Покинув большой салон, прохожу через пустые залы. Кажется, исчезла даже прислуга; в одиночестве поднимаюсь по главной лестнице на самый верх, в комнату хозяйки. Она лежит в большой кровати с четырьмя столбиками по краям, рядом стоит девушка-евроазиатка, которая, как только я захожу, молча покидает комнату. Спрашиваю Эву, что говорит доктор, хорошо ли она спала, как чувствует себя… Она отвечает мне улыбкой бледных губ, откуда-то издалека, потом отводит глаза. Так в полной тишине проходит не меньше минуты: она смотрит в потолок, а я стою у изголовья и не могу оторвать взгляд от исхудавшего лица, от глубоких морщин, от поседевших волос. Проходит некоторое время — долгое время, конечно, — и она начинает говорить, рассказывает, что родилась в Бельвилле, неподалёку от церкви, что зовут её не Ава и не Эва, а Жаклин, что она никогда не была женой английского лорда и не ездила в Китай: роскошный бордель в Гонконге — это когда-то услышанная ею история. Она даже думает, что всё на самом деле происходило в Шанхае: огромный дворец в стиле барокко, в нём игорные залы, проститутки на любой вкус, шикарный ресторан, театр, где дают эротические представления, комнаты для курения опиума. Всё это называлось «высший свет»… что-то в этом роде… Лицо её так безжизненно, глаза настолько пусты, что я не уверен, в себе ли она, не бредит ли. Она повернула голову в мою сторону и смотрит с таким выражением, словно только что меня заметила. Взгляд её порицает, лицо сурово, кажется, моё присутствие вызывает у неё отвращение, недоверие, удивление или просто возмущает. Зрачки её начинают понемногу двигаться и снова останавливаются на потолке. Ей рассказывали, что там было очень мало мяса и очень много детей, и потому девочек, которым не удалось найти содержателей или мужей, поедали. Но леди Ава не считает эти подробности достоверными. «Всё это, — говорит она, — сплошные выдумки путешественников».
«Кто знает?» — произносит она после долгого молчания, не отводя взгляда от белой плоскости над собой, от грязных подтёков, в которые она всматривается. Потом спрашивает, наступила ли уже ночь. Отвечаю, что ночь давно наступила. Хотел добавить, что в этих широтах день кончается рано, но удержался. Запрокидываю голову, тоже вглядываюсь в красные пятна на потолке, затейливые и на удивление выразительные: острова, реки, континенты, экзотические рыбы. Сумасшедший, который живёт этажом выше, во время одного из своих приступов разлил что-то у себя на полу. Сегодня мне кажется, что пятна стали ещё больше. Ким, шаги которой всегда безшумны, возвращается, осторожно неся в руках бокал для шампанского, до краёв наполненный каким-то лекарством золотистого цвета, издали похожим на херес.
А в это время Джонсон бегает в поисках денег, которых ему никогда не достать, из одного конца Виктории в другой: Уэльс-роуд, Де-Вё-роуд, Куинс-роуд, Куин-стрит, Лаки-стрит, улица Ювелиров, улица Портных, улица Эдуарда Маннера… Но повсюду в глухой ночи натыкается на запертые двери, закрытые ворота, натянутые цепи. Да и если бы даже банки были открыты, какой из них примет к оплате предлагаемые им векселя? И всё же до наступления рассвета необходимо что-то придумать, надо кого-то найти; большего срока Лаура ему не дала, и при этом он поступил бы крайне неосторожно, задержавшись в английской концессии ещё на день и ожидая, когда явится полиция и арестует его. На пристани, куда прибывает паром из Колуна, стоит коляска рикши, учитывая столь поздний час, счастливая случайность. Джонсон не задумывается над причиной неожиданной удачи, не удивляет его и любезность рикши, готового, судя по всему, возить его всю ночь напролёт куда угодно и терпеливо ждать, если клиент высаживается, как, например, сейчас, когда он отправился к посреднику, в окне которого увидел свет. Ему не пришлось слишком долго стучать кулаками по деревянным ставням конторки, которыми закрыто выходящее на улицу окно: на лестнице послышались быстрые шаги, и старуха в чёрном европейского покроя платье распахивает дверь. Успела, однако, буркнуть, что мог бы и сам толкнуть створку, зная, что его прихода дожидаются и дверь не запирают. После чего хватает его за лацкан смокинга и быстро ведёт по прямой, узкой и крутой лестнице на второй этаж. Поднимаясь, она не перестаёт причитать на какой-то невероятной мешанине английского языка и северного диалекта, так что Джонсон почти ничего не понял и всё же разобрал, что речь идёт о больном муже и что она принимает его за врача, за которым недавно послала соседского ребёнка. Он не стал выводить её из заблуждения, надеясь, что больной может оказаться ему полезен, и вслед за старухой вошёл в довольно просторную комнату на втором этаже: в ней стоит несколько предметов мебели, напоминающих французскую года: они приобретались, по-видимому, для меблировки крохотной мансарды, так что свободного пространства здесь более чем достаточно. Больной лежит пластом, разбросав руки и ноги по влажной смятой простыне, и занимает всю деревянную лакированную кровать, хотя сам небольшого роста. На плетёном кресле стоит маленький электрический вентилятор, но от жары он не спасает, и потому на больном одни только хлопчатобумажные кальсоны, едва доходящие до колен. Его худое тело и помятое лицо — того же жёлтого цвета, что и обои на стенах.
Джонсон спрашивает у женщины, чем болен её муж. Старуха удивлённо смотрит на него; он спохватывается, вспомнив, что он врач, и уточняет: «Я хочу спросить, где у него болит?» Но старуха и этого не знает. Если она уже прибегала к услугам западной медицины, то ей, конечно же, покажется странным, что у него нет ни саквояжа с медикаментами, ни слуховой трубки. Но, возможно, до сих пор она имела дело исключительно с китайскими знахарями и, изуверившись в них, послала за английским врачом; в этом случае ничто не должно её удивить, даже его вечерний костюм. Джонсон понимает, что приход настоящего врача в любую минуту положит конец этой комедии и что, пока тот не пришёл, необходимо как можно скорее начать переговоры с посредником, если, конечно, посредник ещё в состоянии говорить о ссудах и гарантиях. С тех пор, как американец вошёл в комнату, больной не пошевелился, у него не дрогнули даже веки, хотя глаза открыты так широко, как только могут быть открыты глаза китайца. Рёбра исхудалой груди не поднимаются, и непонятно, слышит ли он вопрос о том, что у него болит. Возможно, он уже умер. «Дело в том, — начинает Джонсон, — что мне нужны деньги, очень много денег…» Старуха немедленно поднимает крик, возмущённая тем, что врач требует платы до начала осмотра, словно боится, что не получит своего гонорара. Джонсон пытается всё объяснить, но старуха его не слушает, подбегает к тумбочке и возвращается с пачкой десятидолларовых банкнот, которую суёт ему в руку. В конце концов, американец берёт несколько бумажек и кладёт их на ночной столик, не смея вновь повторять свою бесполезную просьбу. Абсурдно думать, что этот нищий ростовщик, будь он даже здоров и расположен к нему, сумел бы за такое короткое время раздобыть необходимую сумму, огромные деньги. И Джонсон сдаётся, он торопливо покидает комнату, а вслед ему несутся проклятья старухи.
Следующая сцена происходит на ночной набережной, в порту; судя по всему, это Абердин, хотя расстояние до него для рикши далековато. Декорации плохо видны в тусклом свете нескольких фонарей, каждый из которых выхватывает только то, что находится прямо под ним. Охватить взглядом всё невозможно, удаётся рассмотреть только отдельные детали: чугунный якорный столб с толстым натянутым линем, бухту каната, превращённую желтоватым отблеском фонаря в декоративное колье на влажной мостовой, молоденькую девушку в лохмотьях, которая спит на земле, положив голову на большую пустую корзину, сплетённую из ивовых прутьев, два толстых железных кольца, вмурованных — в метре друг от друга и на такой же высоте — в отвесную стену, сложенную из валунов, цепь, которая соединяет кольца, слегка прогибаясь посреди и свисая с двух сторон, штабели деревянных ящиков и старательно уложенную в них до самого верха рыбу, волнение серебристой воды, беспорядочное скопление лодок, шаткие дощатые мостки, ведущие к стоящей на якоре вдали от берега джонке. Грузчики с огромными джутовыми мешками на спине шагают друг за другом на расстоянии в четыре-пять шагов по непрочным доскам, которые опасно прогибаются под их босыми ногами, но ни один из них не оступается в чёрную воду, не соскальзывает в лодку. Мостки настолько узкие, что на них не разминуться и, скинув ношу, грузчики поворачиваются все враз: шесть маленьких мужчин гуськом идут по пляшущим под ногами доскам и возвращаются за новым грузом на берег, где стоит, вероятно, грузовик, ручная тележка или повозка, запряжённая буйволами. Мужчина с длинной редкой бородой, на вид постарше грузчиков, в непромокаемой куртке из тёмно-синей материи и в круглой шапочке, следит за их работой и отмечает количество мешков в продолговатом блокноте. Джонсон обращается к нему и на кантонском диалекте спрашивает, не принадлежит ли готовая к отплытию джонка господину Чану. Тот ничего не отвечает, продолжая следить за движением фигурок в коротких штанах. Принимая его молчание за утвердительный ответ, Джонсон спрашивает о часе отплытия и месте назначения. По-прежнему не получив ответа, добавляет, что он — тот самый американец, которого должны взять на борт и отвезти в Макао. «Паспорт», — произносит надсмотрщик, не сводя глаз с шатких сходней; а когда Джонсон, несколько удивлённый подобной полицейской формальностью при нелегальном переезде, всё же протягивает документ, надсмотрщик бросает на него беглый взгляд. «Отплытие в шесть пятнадцать утра», — говорит он по-португальски, возвращая Джонсону паспорт. Джонсон прячет его в правый внутренний карман смокинга, поражённый: каким образом надсмотрщик узнал, что это он, если даже не пытался к нему присмотреться? А в тишине раздаётся только плеск воды между судёнышками, мерный топот босых ног по земле и по мокрым деревянным мосткам, поскрипывание досок.
