А еще месяц назад здесь, у реки, было совсем тихо и почти безлюдно. Кое-где, поодаль друг от друга, упрятавшись в густом дубняке, стояли брезентовые палатки городских любителей рыбной ловли, да некоторые такие же любители приезжали сюда по воскресеньям на собственных машинах.
Строительная суета и горячка под садовским обрывом начались после того, как однажды тут побывал на воскресном отдыхе директор одного из городских заводов. Место ему приглянулось. В следующее воскресенье он прибыл в рощицу на берегу реки уже не один, а с заводским парторгом, председателем профсоюзного комитета и еще полдюжиной других должностных лиц. Разделив восторги своего директора от местной природы, они единогласно поддержали возникший у директора в связи с этими восторгами замысел: поставить в приречной роще дом отдыха для заводских рабочих. Завод большой, на нем занято чуть ли не двадцать тысяч человек, профсоюз на заводе богатый, строительство дома отдыха ему вполне по силам; а рабочие только спасибо скажут дирекции за такую о них заботу и такой добрый подарок всему коллективу.
Идея агитировала сама за себя. Куда же лучше: дом отдыха будет функционировать круглый год, принимая ежемесячно до полтысячи человек. Жить отдыхающие будут в деревянных домиках легкого типа, изготовленных из заводских отходов, – таким образом, основное, жилье, обойдется совсем недорого. Из капитальных же сооружений предстоит построить только столовую с кухней и верандой да электростанцию с дизельным движком.
Приречная земля принадлежала местному лесхозу. Завод быстро добился у областных властей разрешения на строительство и повел его стремительными темпами, чтобы уже этим летом дом отдыха мог принять отдыхающих. Заводские грузовики проторили с Садовского бугра на луг, к леску, дорогу, у реки появились палатки рабочих, выделенных коллективом завода для строительства, зарычали бульдозеры, ровняя берег; каменщики, пристукивая по кирпичам мастерками, принялись возводить стены столовой и домика под электростанцию. Чуть ли не в первый же день привезли и установили на цементных тумбах вдоль берега и по всей отведенной под дом отдыха территории отлитые на заводе металлические столбы с кронштейнами для фонарей ночного освещения. С такой же волшебной быстротою на береговом откосе возникла широкая бетонная лестница, подводившая к бетонному же лодочному причалу, выложенному кафельной плиткой с мозаичными изображениями пресноводных рыб, – проектировщики дома отдыха замыслили его с размахом, не скупясь на художественное оформление. Венцом этого оформления явилась трехметровая цементная фигура, водруженная в центре территории. О ней не было точного мнения: одни, те, что были знакомы с сопроводительной бумагой, говорили, что это волейболистка, отбивающая мяч, другие, которые бумаги не читали и основывались на чисто зрительных впечатлениях от могучих тумбообразных ног и бугристых, вздутых, как шары, мускулов, принимали ее за скульптурный портрет Жаботинского в момент установления им мирового рекорда. Статуя прибыла в двух решетчатых ящиках – отдельно торс с поднятыми руками, отдельно – ноги. По дороге от тряски у нее откололась голова, но бригадир бетонщиков прилепил ее на место цементным раствором.
Заводских профсоюзных деятелей статуя весьма радовала – она обошлась заводу бесплатно, это был дар известного городского скульптора Птищева, чьи изделия густо начиняли все городские скверы и парки. Его излюбленную тематику составляли горновые в широкополых шляпах, прикрывающие лица рукавицами от воображаемого огня доменных печей, доярки в халатах, с подойниками в руках и бесчисленные пионерчики – с авиамоделями, трубами, барабанами, делающие физзарядку, играющие в мяч, прыгающие через скакалочку, выполняющие акробатические упражнения. Вся эта продукция представляла второй период бурной творческой деятельности Птищева. От первого периода, когда Птищев в глине, гипсе, цементе, бронзе и мраморе изображал только одно известное историческое лицо, быстротекущее, меняющееся время не оставило никаких следов.
Многие садовские жители возникновение под селом дома отдыха восприняли как доброе и перспективное событие в местной истории. Будут жить на реке отдыхающие – значит, появится постоянный и близкий рынок для сбыта огородной и всякой иной продукции – овощей, фруктов, молока, яиц, меда, отпадет необходимость возить все это в райцентр и город. Дому отдыха потребуется обслуживающий персонал – поварихи, судомойки, прачки, уборщицы. Значит, кое-кто из тех, кому труд в совхозе кажется тяжеловатым или невыгодным, сможет получить прилично оплачиваемую работу.
Местному жителю Ермолаю Калтырину, инвалиду войны, для увеличения своих прибытков промышлявшему ловлей карасей в речных старицах и луговых озерах, пофартило уже при самом начале строительства: его взяли в сторожа строительных материалов с жалованьем в пятьдесят рублей в месяц. Калтырин, ранее тихий, робковатый, державшийся в сельской жизни в тени, от такого поворота фортуны расправил плечи, заважничал, загордился, стал носить военную фуражку, сохранившуюся у него еще с воинской службы. Садовские бабы, приходя на берег узнать о возможности работы в будущем доме отдыха, робели перед сменившим свое обличье и всю житейскую, повадку Калтыриным и обращались к нему на «вы» и по имени-отчеству…
Вот так этот тихий уголок, подлинный рай для рыболовов и туристов-одиночек, в течение каких-нибудь двух недель превратился в строительную площадку с ее шумом, скоплением машин, рабочих и просто любопытных, приходивших из села поглядеть, что делается на берегу…
Костя опять окунулся в реку, потер лицо, шею, промыл волосы.
Автомашины, разгрузившись, урча, выезжали из рощи, направляясь обратно.
Костя поскорее вылез из воды, подхватил одежду и опрометью кинулся через луг к обрыву, чтобы не попасть под новое облако удушливой пыли.
Перекупываться еще раз у него не было времени.
Петр Иваныч Клушин, дядя Петя, как звало его все село, из-за жары в одних лишь трусах и майке, сидел на чурбачке в своем дворе, возле летней печурки с худым, очерненным сажей ведром вместо трубы, с напиханными в нее щепками и стружками, и готовил себе еду – чистил над чугунком картошку. Кисти рук его, до локтей темно-бурых от загара, а выше локтей – молочно-белых, совсем не тронутых солнцем, были в черных мазутных пятнах. Видно, крепко прижал его голод, если, вернувшись с работы, он, не помывшись, сразу же взялся за стряпню. Лицо у дяди Пети, выглядевшее куда более старым, чем его тело, с резкими складками у рта, полукруглыми отечными мешочками под глазами, углубленным в кость шрамом на лбу, чуть повыше виска, от ранения на фронте, было строгим, сосредоточенным на какой-то суровой думе, даже горестным. Костя замечал, что когда дядя Петя в своем доме, наедине с самим собою и не видит, что на него смотрят, он всегда погружается в сумрачную сосредоточенность. Седоватые брови его сдвигаются к переносью, нависают козырьком, голубовато-серые глаза уходят куда-то вглубь, под брови, под лобную кость, складки на лице становятся резче, и все лицо, весь дядя Петя делается старее, и выглядит он тогда на все на шестьдесят с гаком, хотя ему нет еще и пятидесяти.
Наблюдая дядю Петю в хандре и унынии, Костя наполнялся к нему жалостью. Еще бы – загрустишь! От дяди Пети ушла жена, забрала детей, и теперь он, брошенный и покинутый, живет в избе один, бедует, ничему не может дать ладу: в доме полнейший беспорядок, не метено, не прибрано, не мыто, не стирано; лук, огурцы, помидоры позасохли без поливки, огород зарос сорняками, с него не соберешь даже того, что было посажено.
Дядя Петя услыхал, как Костя хлопнул калиткой, поднял голову. Блеклые глаза его, разглядев, кто вошел на усадьбу, оживились, за ними оживилось и все его лицо, разгладилось, приобрело то выражение приветливости, внимания, душевной расположенности, какое всегда бывало у дяди Пети на людях, действовало подкупающе и невольно вызывало у каждого к дяде Пете доброе, любовное чувство. Особенно уважали его садовские бабы – за то, что он никогда не проезжал мимо, всегда охотно подвозил их на районный базар, с базара, и не брал за это на водку, хотя выпивал и даже весьма любил это дело. «Ладно! – отмахивался он от двугривенных и полтинников. – Чего там! Какие счеты – свои люди…» Теперь, в его соломенном вдовстве, прежние добрые дела сослуживали ему пользу. Зная, как он бедует, неделями сидит на одной лишь картошке, а частенько даже и вовсе голодает, садовские бабы, то одна, то другая, сварив борща или кулеша, зазывали дядю Петю поесть; в дом ему приносили молоко в корчажках, вареного мясца, завернутые в чистую тряпицу оладушки, пышки, пампушки…
– Ну, как успехи? – спросил дядя Петя Костю с легкой, ставшей у него уже привычной, подковыркой. Каждый разговор с Костей он непременно начинал с подсмеивания над тем, что милиция возится, возится, а все никак не раскроет садовское преступление. – Все ищете?
