Эверт Гренс устроен иначе. Он стоял рядом, они ждали судебного медика, ответившего по домофону, и Свен думал о тех случаях, когда они приходили сюда вместе. Казалось, Эверт не понимал, что речь идет о смерти, его это как бы не волновало, он как бы смотрел на трупы совершенно по-иному: когда смерть заступала на смену жизни, они уже не были для него людьми. Каждый раз перед уходом он приподнимал край простыни, награждал покойника щипком и говорил что-нибудь смешное, словно доказывая, что перед ним не что иное, как предмет, который невозможно обидеть.
Судмедэксперт стоял по ту сторону стеклянной двери. Искал карточку-ключ, нашел ее во внутреннем кармане белого халата, дверь щелкнула и открылась. Людвиг Эррфорс, немолодой, за пятьдесят, действительно опытный патологоанатом — Свен успел подумать, как хорошо, что назначили именно его, вскрывать ребенка, наверное, труднее, по крайней мере, менее привычно, но если кто и умел, если кто и сталкивался с подобными вещами достаточно часто, чтобы назвать их рутиной, в том числе и вскрытие маленьких детей, так это Эррфорс.
Они поздоровались, Эррфорс спросил насчет Бернта Лунда, они ответили, что ничего не знают. Медик покачал головой и коротко сослался на прошлый раз, примерно четыре года назад, ведь именно он работал с теми двумя девочками, жертвами скарпхольмского убийства. Говорил он громко, во весь голос, пока Свен и Эверт спускались за ним по лестнице, сказал, что до сих пор не видел такого дикого насилия, особенно над детьми.
Эррфорс неожиданно остановился посреди лестницы. Обернулся, серьезно глядя на них:
— До сих пор.
— Что вы имеете в виду?
— Я узнаю методы насилия. На сей раз это опять Лунд.
Они пошли дальше, лестница привела в короткий коридор. Первая дверь справа. Обычно Эррфорс работал там.
Вот он, посреди комнаты, окаянный стол. И запах есть, точно, правда несильный, не знай Свен, что это секционный зал, он бы не понял, что пахнет покойником. Вентиляция работала исправно, глухо жужжала все время, меняла воздух, меняла запах. Вообще-то им полагалось надеть стерильные зеленые халаты, но Эррфорс отрицательно махнул рукой, за годы службы он уяснил, когда можно нарушить правила.
Две лампы он погасил, те, что на длинных стенах комнаты, оставил одну-единственную посередине, ярко освещавшую весь стол. За спиной у них стало темно, свет сосредоточился на мрачном зрелище.
— Так удобнее. Лучше видно, блестящие аппараты отражают свет, мешают.
Ребенок выглядел умиротворенно. Личико будто спит. Они узнали ее по фотографиям.
Эррфорс взял со стола пластиковую папку. Достал очки, толстые линзы в большой черной оправе. Вынул из папки два листа.
— Н-да. Под простыней она не такая умиротворенная.
Тишина, секционный зал почти полностью звукоизолирован, слышался только шорох бумаги.
— Следы спермы обнаружены во влагалище, в анусе, на теле. Преступник эякулировал на нее, в том числе и по наступлении смерти. — Он поднял простыню, чтобы показать им. Свен отвернулся, не в силах смотреть. — Он втыкал во влагалище острый твердый предмет, что вызвало сильное внутреннее кровотечение.
Эверт внимательно осматривал тело девочки, стараясь следовать отчету Эррфорса. Вздохнул.
— Как прошлый раз.
— Тогда было грубее, но вы правы, способ действия тот же.
— Он тогда использовал обрезок карниза для занавесок.
— Не могу сказать, что это. Ясно только, что речь идет о твердом и остром предмете.
Судмедэксперт взял второй лист.
— Причину смерти я установил. Сильный удар по горлу, вероятно ребром ладони.
Эверт посмотрел на шею ребенка. Большая отметина. Повернулся к коллеге, который по-прежнему смотрел в сторону:
— Свен.
— Я не могу.
— И не надо. Я сам смотрю.
— Спасибо.
— Просто ты должен знать: он наш.
— Черта лысого.
— Когда мы его схватим, сомнений не будет. Он ведь надрочил на нее. Сперма повсюду. В точности как прошлый раз. У нас остались образцы. Один-единственный анализ ДНК докажет, что это он.
Она лежала там, в лесу. Свен видел перед собой Маргарету и Руне Лантс. Двое пожилых людей, двое любящих, они держались за руки, не бросали друг друга, их глаза, слезы на протяжении всего допроса, особенно у нее, они просто тихо катились, при каждом ответе, каждый раз, когда ей приходилось рассказывать.
Давайте присядем вот здесь. На камне.
Хорошо.
Мы поговорим здесь, отсюда видно то место. Согласны?
Да.
Я хочу знать все. С самого начала.
Можно он тоже останется здесь?
Конечно.
Я не знаю.
Попробуйте.
Не знаю, смогу ли я.
Ради девочки.
Мы каждый вечер гуляем.
Каждый вечер?
Если не льет как из ведра.
Здесь?
Да.
Маршрут один и тот же?
Да нет. Мы обычно варьируем.
Эта тропинка?
А что?
Вы обычно по ней ходите?
Нет. Пожалуй, это был первый раз. Первый, Руне?
Сейчас я разговариваю только с вами.
Я ее не узнала.
Почему вы выбрали именно ее?
Мы не выбирали. Так получилось. Когда мы услышали вертолет.
Вертолет?
Он мне очень не понравился. Как и полицейская собака. Мы заторопились.
И пошли по этой тропинке?
Она оказалась ближе всего.
Что случилось, когда вы пришли сюда?
У вас не найдется бумажки?
Простите?
Или носового платка?
Увы.
Простите, пожалуйста.
Незачем извиняться.
Мы держались за руки.
Когда гуляли?
Да. До этого места. До ели. Здесь мы отпустили руки.
Почему?
Она слишком большая. Нам пришлось обойти ее с двух сторон.
Кто прошел первым?
Мы прошли разом. Каждый со своей стороны.
Что произошло дальше?
Я подумала, это гриб. Она такая яркая, красная. Я ее ногой подтолкнула.
Ее?
Туфельку. Разглядела, только когда толкнула. Что это туфелька.
Что вы тогда сделали?
Подождала Руне. Знала, что-то здесь не так.
Откуда знали?
Иногда просто нутром чуешь. Вертолет, собака, туфелька. Мне это все не понравилось.
Что вы сделали?
Подняла ее. Показала Руне. Хотела, чтобы, он тоже посмотрел.
А потом?
Потом мы увидели ее, она вон там лежала.
Где?
В траве. Я увидела, что она поврежденная.
Поврежденная?
Не в порядке. Я видела. И Руне видел. Что она не в порядке.
Она лежала в траве? Вы ее трогали?
Она была мертвая. Зачем нам ее трогать?
Я должен спросить.
Не могу я больше.
Еще несколько вопросов.
Не хочу.
Вы здесь кого-нибудь видели?
Девочку. Она лежала и смотрела на меня. Растерзанная.
Я имею в виду — кого-нибудь другого. Кроме вас и Руне?
Нет.
Вообще никого?
Мы видели собаку. И полицейского.
А больше никого?
Не могу. Руне, скажи ему, у меня больше нет сил.
Судебный медик долго искал в папке третий лист. Так и не найдя, отошел от стола к стеллажу. И там обнаружил нужную бумагу.
— Есть кое-что еще, связывающее оба случая.
Он снова прикрыл девочку. И Свен повернулся к столу, к простыне, скрывающей тело.
— Когда девочку привезли, подошвы у нее были совершенно чистые, а остальное тело в крови и грязи. Мы взяли пробы с подошв и нашли следы…
Эверт перебил:
— Слюны. Так?
Эррфорс кивнул.
— Слюны. В точности как прошлый раз.
Эверт посмотрел на ее лицо. Она не существовала. Лежала тут, но не существовала.
— Такая у Бернта Лунда прелюдия. Он облизывает им ботинки. Облизывает ноги.
— Не в этот раз.
— Вы же только что сказали…
— На сей раз это было потом. Он облизал девочке подошвы после ее смерти.
Он не видел ее несколько месяцев. Каждый день разговаривал с ней по телефону, но только о Мари: когда дочка проснулась, что ела, выучила ли новые слова, играла ли в новые игры, из-за чего плакала и смеялась, чем жила; каждый шаг в развитии маленького ребенка, шаг, которого отсутствующий родитель не видел, они старались возместить в разговорах. Когда речь шла о Мари — и только тогда, — не было ни обид, ни обвинений, ни утраченной любви.
Ее красивое лицо, он знал, как оно выглядело, когда она плакала, как оно опухало, как черты лица смазывались. Он приложил ладонь к ее щеке, и она улыбнулась ему, обняла.
Дверь им открыл полицейский, один из тех, что накануне приехали в «Голубку» из Стокгольма, пожилой, слегка прихрамывающий.
— Эверт Гренс, комиссар. Мы виделись вчера.
— Фредрик. Я вас узнал. Это Агнес. Мама Мари.
Они коротко поздоровались. Спустились по лестнице, пошли по больничному коридору. Фредрик увидел второго вчерашнего полицейского, который вел допросы. За его спиной стоял судмедэксперт — белый халат, усталые глаза.
— Мы не встречались. Свен Сундквист, инспектор уголовной полиции.
