— Вообще не пойдем.
Она держала мужа за руку и обвила его рукой свою талию — пусть лежит там. Он легонько поцеловал ее в щеку, сейчас они двое против всего мира, против вертолетов, мундиров и рева моторов.
Охваченная тревогой, она притянула его ближе к себе. Он взглянул на нее, обычно она не боялась, из них двоих она была смельчаком. Теперь же ей хотелось поскорее уйти отсюда, вертолеты сулили беду.
Вдали, на краю леса. Он первый увидел его. Полицейского с собакой. Собака что-то ищет, идут вдоль опушки, на запад, в противоположную от них сторону, к вертолетам.
— Еще и этот.
— Может, они не имеют друг к другу отношения.
— Наверняка имеют.
Теперь они поняли. Что-то случилось, здесь, в лесу, где они отдыхают от всего остального.
Они поспешили вниз по склону, сквозь густые заросли. Забыты и неторопливые шаги, и ровное дыхание в такт, они хотели только одного — выбраться из чьих-то поисков, из чьей-то беды.
Первой увидела Маргарета. Что-то красное.
Детская туфелька. Туфелька маленькой девочки.
Красный лак и пряжка из металла, броская, заметная.
Они спешили изо всех сил, боль пронзала колено, но Маргарета не обращала внимания. Когда Руне спрашивал, больно ли ей, она мотала головой и тащила его вперед, скорее, скорее домой, кратчайшим путем, пусть не по тропинке, пусть по холмам и ложбинам. Вертолет совсем близко, полицейский с собакой, ей не хотелось думать о мрачном, но она не сомневалась, оно здесь, вокруг них. Просто знала, и всё, видела, что Руне встревожен ее реакцией, и качала головой, не могла ответить, иногда объяснения просто нет.
Ей пришлось отпустить руку мужа, иначе большую ель не обойдешь, кусты слишком густые, нельзя идти рядом. Так они одолели около километра, до отправной точки, до асфальта и домов, оставалось наверняка немного.
Туфельку она увидела под широкими еловыми лапами, сперва подумала, что это гриб, и осторожно толкнула ее ногой. Потом подняла, повертела в руках и все поняла, огляделась по сторонам — где она? Где-нибудь здесь, рядом? Эта девочка.
Она не закричала, потому что не удивилась, бережно держала красную туфельку и отдала Руне, как только он подошел.
Еще одно утро во лжи. Он лежал рядом с ней, водил рукой по ее груди, животу, бедрам, целовал в затылок, шептал на ухо «доброе утро». Делал все, что мог, лишь бы не думать о своем обмане.
Леннарт Оскарссон сидел в кабинете, глядя в окно, как просыпается Аспсос. День прекрасный, жаркий, как вчера, как всю минувшую неделю. Он шумно вздохнул. С тех пор как встретил Марию и влюбился, он постоянно с тревогой ждал, когда она попросит его сесть и выслушать ее, когда скажет, что встретила другого, что у нее любовь на стороне и поэтому она должна бросить его.
Однако в таком положении оказался он сам. Кто бы мог подумать? Она красивая, он обыкновенный. Она открытая, он замкнутый. Она вся будто искрилась, ему это не дано. И все же именно он завел любовь на стороне, именно он подставил под удар их союз.
Он вышел из кабинета, спустился по лестнице, в отделение. Коротко кивнул двум новичкам, которым предстояло полгода служить в секс-отделении. Они мечтали попасть куда угодно, только не сюда, презирали тех, кто находился под их надзором, он это понимал и не преувеличивал, все они чувствовали одинаково, плевали на насильников всю дорогу, от начала и до конца.
Кругом пусто, тихо, все в мастерской, сиротливый коридор с запертыми камерами, заключенные отбывали трудовую повинность и получали несколько крон в час, изготовляя деревянные кольца и треугольные бруски, детали дидактических игрушек. Что ни говори, но осужденные за сексуальные преступления не увиливали от ежедневной работы, без возражений изготовляли любую бессмысленную дребедень, не в пример публике из отделений общего режима, тамошние мелкие воры-наркоманы то бастовали в камерах, то брали больничный.
Он шел по коридору вдоль стены с металлическими дверями. Остановился перед номером одиннадцать. Пустая камера Бернта Лунда. Почти полтора суток назад он сбежал. Обычно они так долго не выдерживали. Не спать, прятаться, каждую секунду быть начеку, а сколько сил и денег уходит на поиски безопасного пристанища, ведь когда у тебя на хвосте десятки полицейских и оповещенная общественность, количество укрытий с каждым вздохом уменьшается.
Дверь, запертая. Связка ключей в кармане, как всегда. Он открыл.
Внутри все выглядит как вчера, после ухода полицейских. Масса вещиц, рядами, в двадцати миллиметрах одна от другой. Большая куча на полу, он прямо воочию увидел, как этот ненормальный Гренс прицелился календариком и с силой смахнул на пол аккуратно разложенное на кровати. Худощавый, которому в этот день исполнилось сорок, Сундквист, на мгновение пришел в замешательство, сперва с беспокойством взглянул на коллегу, а потом шумно вздохнул, когда Гренс снова примерился и снова смахнул все на пол.
Леннарт Оскарссон присел на помятое теперь покрывало с узором размытых полос на темном фоне. А немного погодя прилег, попытался увидеть то, что Лунд видел каждый день, каждый вечер. Уставился в неровно прокрашенный белый потолок, присмотрелся к слишком яркой трубке люминесцентной лампы, скользнул взглядом по дверной раме. Что он здесь делал? Лежал, дрочил с закрытыми глазами и думал о маленьких девочках? Строил планы и фантазировал о власти и контроле, о наивности ребенка, которую мог уничтожить в тот миг, когда решал осуществить насилие? Или же понимал, решался мысленно подойти к последствиям, к чувствам ребенка, к страху, унижению? Запертый в этом восьмиметровом помещении вместе со своей виной, наедине с нею вечером, ночью, утром. Вероятно, она душила его, наверняка душила, и в итоге он просто был вынужден бежать, спасаться бегством, избить до беспамятства двоих вертухаев во время поездки в больницу?
Он остановил взгляд на закрытой двери. Изнутри.
Кто-то постучал.
Кто? Дверь открылась. Бертольссон, начальник тюрьмы.
— Леннарт?
— Да?
— Что ты здесь делаешь?
Леннарт поспешно встал, пригладил волосы, на затылке они наверняка встали дыбом.
— Не знаю. Пришел сюда. Лег. Думаю, мне хотелось узнать побольше.
— Узнал?
— Ни фига.
Бертольссон вошел. Огляделся.
— Вот псих.
— Именно. Я тоже недавно понял. Он так ничего и не уразумел. Не испытывает раскаяния. И не способен принять какую-либо иную точку зрения, кроме своей.
Бертольссон пнул ногой кучу предметов на полу, потом посмотрел на полки, на то, что осталось на окне. Картина не складывалась. Хаос на полу, а все остальное в камере уложено рядами, единообразие без конца и края. Он глянул на Леннарта, тот отвернулся, не в силах ничего объяснять.
— Да плюнь ты. Вообще-то я искал тебя, чтобы поговорить о другом психе, о лундовском коллеге. Из его педофильского клуба.
— Слушаю.
— Его зовут Аксельссон. Хокан. Ранее судим по мелочам. Завтра ему вынесут приговор по делу о детской порнографии. Он сядет. Не на столько, на сколько надо бы, но достаточно, чтобы остаться без Рождества и Пасхи.
— Вот как?
— Аксельссона привезут из Крунуберга, и поместить его надо здесь, таково распоряжение. Но у тебя ведь нет места.
Леннарт Оскарссон зевнул, громко и протяжно. На секунду-другую задумался, потом снова лег.
— Извини. Они меня достали.
Бертольссон не обратил внимания, что его подчиненный, начальник отделения, лежит на койке, принадлежащей беглому заключенному.
— У тебя ведь только эта камера. В смысле, пустая. И Лунда нужно вернуть сюда как можно скорее.
— Нет, ты посмотри. Сексуальные преступления нынче в моде. Насильники в очередь выстроились.
Бертольссон повернул жалюзи, впустил яркий солнечный свет. За окном стоял день. Как легко об этом забыть. В тюрьме такого нет, время не делится на дни и ночи, все сливается воедино, в ожидание, в глыбы месяцев и лет.
— Придется поместить его в одно из отделений общего режима. На несколько дней, на недельку. Пока не найдем место в другой тюрьме.
Леннарт вздрогнул. Несколько секунд он лежал молча, потом приподнялся на локте, лицом к Бертольссону.
— Арне, что ты несешь?
— Он ведь не явится в отделение с письменным приговором в кармане.
— Да остальным-то на это плевать. Они узнают, за что он сидит, и ты прекрасно знаешь, что тогда будет.
— Несколько дней. Не больше. И его от них уберут.
Леннарт снова сел.
— Арне. Брось. Я знаю, что ты знаешь. Если он и выберется из общего отделения, то не иначе как на «скорой».
Никакого запаха нет. Он знал. Но это не имело значения. Он бывал здесь раньше, и уже сейчас, на наружной лестнице, его нос, его мозг почуял запах смерти.
Свен уже не помнил, сколько раз бывал в Институте судебной медицины в Сульне. Инспектору стокгольмской уголовной полиции так положено по штату, он знал, но знал и другое: он всегда будет ненавидеть эту часть своей работы, никогда не привыкнет смотреть на мертвеца, лежащего на столе, как на человека, который совсем недавно дышал, говорил, смеялся, а теперь мужчина в белом халате — судебные медики в большинстве мужчины — разрезал его, вскрывал, чужие руки вынимали внутренности, осматривали в ярком свете ламп и снова бросали в дыру на груди, как попало, потом отверстие зашивали, изрезанного мертвеца на столе накрывали простыней, чтобы не пугать родственников, которые скоро придут посмотреть на своего любимого и скажут, что телесная оболочка, лежащая перед ними, была именно тем человеком, с которым они совсем недавно вели увлекательные разговоры.
