— Зачем ты тратишь столько денег? — спросила она.
— Зачем? Затем, что я хочу, чтобы ты обрела себя. Хочу знать правду.
Он почувствовал, как она напряглась. Ощутил ее враждебность, отчуждение и покрепче прижал к себе. Теперь уж она от него никуда не денется. В конце концов он добьется своего.
— Я хочу, чтобы ты стала самой красивой, — продолжал он. — Выбрось Альмарьяна из головы, будто его и не было.
Несколько минут они шли молча, прижавшись друг к другу. Наконец он не выдержал.
— Не может быть, чтобы ты была Рене, — сказал он. — Видишь, я не сержусь… говорю спокойно.
Она вздохнула, и он взорвался:
— Да-да, знаю. Ты Рене, ты жила в Лондоне со своим дядей Шарлем, братом отца. Родилась ты в Дамбремоне, в Вогезах; это забытая богом деревушка на берегу речки… Ты мне все это уже рассказывала, только такого просто быть не может. Ты ошибаешься.
— Только не начинай все сначала! — взмолилась она.
— Ничего я не начинаю. Просто я уверен, что в твоих воспоминаниях что-то не так. Вероятно, какое-то время ты серьезно болела.
— Уверяю тебя…
— Некоторые болезни чреваты странными осложнениями…
— Все-таки я бы помнила… У меня в десять лет была скарлатина. Вот и все.
— Нет, не все.
— Послушай, ты мне действуешь на нервы!
Он изо всех сил старался быть с ней терпеливым, как будто Мадлен стала хрупким, болезненным созданием, но ее непонятное упорство раздражало его.
— Ты ведь мне почти не рассказывала о своем детстве. Мне бы хотелось узнать побольше.
Они как раз проходили мимо музея Гробе-Лабади, и он предложил:
— Давай зайдем! Там мы сможем поговорить спокойно.
Но как только они вошли в вестибюль, он понял, что здесь ему будет только хуже. Их шаги, раздававшиеся в тишине музея, картины и портреты на стенах — все это с болезненной остротой напомнило ему Лувр. Его спутница понизила голос, боясь потревожить торжественное безмолвие музейных залов, внезапно напомнив ему незабываемые интонации Мадлен, ее приглушенное контральто, придававшее особое очарование их доверительным беседам. Флавьер прислушивался не столько к ее словам, сколько к волшебной музыке ее голоса. Она говорила ему о своей юности. Случайно или нет, ее рассказ напомнил ему историю Мадлен. Единственная дочь… сирота… учеба в средней школе… экзамены на аттестат зрелости… Затем Англия, там она работала переводчицей… И вновь рядом с Флавьером было то же волнующее видение, вновь он мечтал заключить ее в объятия. Он остановился перед пейзажем, на котором был изображен Старый Порт, и спросил дрогнувшим голосом:
— Тебе нравится такая живопись?
— Да нет… Сама не знаю. Я ведь в этом ничего не смыслю.
Со вздохом он повел ее дальше, туда, где были выставлены миниатюрные модели кораблей: каравеллы, галеры, тартаны,[11] трехпалубник с полным вооружением и паутиной миниатюрных снастей.
— Расскажи мне еще что-нибудь.
— Что же тебе рассказать?
— Все! Мне хочется знать, что ты делала, о чем думала.
— Ну, я была самой обычной девочкой… может, не такой веселой, как другие… любила читать, особенно легенды…
— И ты тоже?
— Как все дети, гуляла по холмам возле дома. Сочиняла истории… Жизнь мне казалась волшебной сказкой… Но я ошибалась.
Они вошли в зал древнеримского искусства. Статуи и бюсты с невидящими глазами, вьющимися волосами о чем-то грезили на своих постаментах и консолях. Флавьеру стало еще больше не по себе. Все эти лица консулов и прокторов[12] вдруг показались ему бесчисленными изображениями Жевиня. Невольно вспомнились его слова: «Я бы хотел, чтобы ты последил за моей женой… Она меня беспокоит…» Оба они умерли, но голоса их еще жили… и даже лица… И, как бывало, Мадлен шла рядом с ним.
— А в Париже тебе бывать не приходилось? — спросил он.
— Нет. Я была там проездом по пути в Англию. Вот и все.
— А дядя когда умер?
— В прошлом мае… Я потеряла работу. Пришлось вернуться.
«Честное слово, — подумалось Флавьеру, — я допрашиваю ее, как преступницу».
Он и сам не знал, чего он хочет этим добиться. Его охватило горькое разочарование. Он слушал Мадлен вполуха. Лжет она или нет? Но зачем ей лгать? Да и не могла же она выдумать все эти подробности, которыми буквально засыпала его. На его месте даже самый недоверчивый поверил бы, что она и вправду Рене Суранж.
— Ты не слушаешь, — сказала она. — Что с тобой?
— Ничего… Немного устал. Здесь так душно…
Они быстро прошли через несколько залов. Флавьер с наслаждением очутился на солнце, услышал уличный шум. Ему хотелось побыть одному, выпить.
— Давай здесь расстанемся, — сказал он. — Я еще не получил дополнительный паек… Придется заглянуть в отдел снабжения. А ты пока пройдись… Купи себе, чего хочешь… На вот, держи!
Он, не считая, протянул ей деньги и тут же устыдился своего поступка. Как будто милостыню подал. Зачем он сделал ее своей любовницей? Только все испортил. Получилось нечто чудовищное: и не Мадлен, и не Рене.
— Только не задерживайся! — бросила она на ходу.
Но, увидев, как она уходит от него по залитому солнцем тротуару — вот между ними двадцать, затем тридцать метров, — он чуть не бросился за ней вдогонку, так сильно она напомнила ему Мадлен: ее походка, движение плеч, быстрый шаг, немного стесненный узкой юбкой. Вот она подошла к перекрестку. Господи! Вот-вот она исчезнет! Он сам выпустил ее из рук… Да нет же, дурень, никуда она не денется… Можно не волноваться! Она не так глупа… Преспокойно будет дожидаться в гостинице.
Не в силах больше терпеть, он зашел в кафе.
— Пастис![13]
Но прохладный крепкий ликер не успокоил его. Все тот же неотвязный вопрос вертелся в мозгу: Рене была Мадлен, и все-таки Мадлен была не совсем Рене. Никакой доктор Баллар не поможет ему разгадать эту загадку. Если только он не ошибался с самого начала, если память не подвела его. Ведь он почти не знал ту, прежнюю Мадлен… С тех пор столько всего произошло… Полно! Разве образ Мадлен не преследовал его днем и ночью? Разве не хранил он его, подобно иконе, в душе своей? Он бы с закрытыми глазами узнал Мадлен, сразу бы ощутил ее присутствие. Нет, это сама Мадлен была не похожа на других женщин, как будто принадлежала к другому виду. И как раньше она не вполне вошла в роль Полины, теперь ей было не по себе в роли Рене, словно разум ее не в силах был избрать одну из оболочек. Быть может, она окончательно превратится в Рене… Но нет! С этим он никогда не смирится. Ведь Рене была стареющей женщиной, лишенной утонченности и обаяния Мадлен… и еще потому, что она отвергла все доказательства, которые он мог ей предоставить.
Он заказал еще один аперитив. О каких доказательствах он говорит? Можно ли так называть бездоказательные утверждения? В нем жила внутренняя убежденность, что она — Мадлен. Этого недостаточно. Чтобы уличить ее, заставить признаться, что она прячется под личиной Рене, нужны более вещественные, бесспорные улики. Но какие?
Спиртное согрело его. Он попытается сосредоточиться, чтобы превратить этот тлеющий огонек в свет истины. Кажется, он нащупал одну возможность установить истину. Уж ее он не упустит! Сколько раз он видел у Рене в сумке удостоверение личности: Суранж Рене Катрин, род. 24 октября 1916 года, в Дамбремоне, департамент Вогезы. И что же?
Он расплатился и еще немного поразмыслил. Его идея казалась вполне разумной. Он вышел из кафе и сел в трамвай, идущий к почте. Из-за того, что он только что надумал, в душе будто возникла пустота. Глядя на заурядные лица столпившихся на платформе пассажиров, Флавьер почти сожалел, что он не один из них. Тогда бы страх не терзал его.
На почте он безропотно встал в очередь. Если только телефонные линии восстановлены и вызовов не слишком много, то очень скоро он будет знать правду…
— Могу я позвонить в Дамбремон?
— Какой это департамент?
— Вогезы.
— Дамбремон? — повторил служащий. — Это, верно, в округе Жерардмер. В таком случае… — Он обратился к другому служащему: — Ты-то должен знать… Дамбремон в Вогезах… Господину нужно позвонить.
Тот поднял голову:
— Дамбремон?.. Боши сровняли его с землей… А в чем дело?
— Насчет метрики, — сказал Флавьер.
— Мэрии больше нет… ничего нет. Ровное поле и куча камней…
— Как же мне быть?
Служащий пожал плечами и вновь склонился над своими записями. Флавьер отошел от окошечка. Значит, архивов больше не существует. Не сохранилось записей гражданского состояния. Нет ничего, кроме удостоверения личности, выданного в октябре или ноябре 1944 года… Но что толку в этом удостоверении? А доказательство, единственное доказательство того, что Рене уже жила на свете в ту пору, когда Мадлен…
