горячее полилось на пижаму, застучало по полу. «Это сироп», – подумал я. Вязкий, сладкий, парализующий. И опустился на колени, не издав ни звука. Я глотнул из баночки и пролил на пижаму, вот в чем дело.
Долгий миг отец смотрел на меня, а я – на него. Затем зажал мою рану пальцами и завопил:
– Ди, вызывай «Скорую», Дэнни порезался!
Если бы не быстрота реакции отца, я бы умер в течение трех минут. Ах да, будь порез чуть выше, у меня не было бы ни единого шанса.
Я сказал, что взял нож, чтобы открыть крышку на сиропе от кашля. Полицейские и социальный работник явно были недовольны моим рассказом. Но я не жертва, понимаете? Никогда ею не был.
* * *
Меня словно хлопнули по лицу сырым полотенцем, от которого по телу расползся липкий холод.
– Зак? – пробормотал я, в первые мгновения решив, что нахожусь в доме в Ньюарке и брат дерзнул подкрасться ко мне и отомстить за… В общем, поводов у него всегда хватало.
Перевернувшись на бок, я схватил его за руку. «Попался, говнюк», – застряло в горле, когда рука прошла сквозь воздух и сжалась в кулак.
Я открыл глаза. Комната полнилась тенями. Что-то необъяснимое, но совершенно ощутимое заставило мой желудок заледенеть.
– Говард?
Меня схватили за ноги и выдернули с кровати. В легких образовалась жуткая пустота. Свет ударил в лицо. Когда я попытался встать, Холт поставил колено мне на грудь.
– Слезь с меня, ты, сука! – прошипел я, временно ослепнув.
Он обыскал меня. Когда наконец его чертово колено исчезло с моей груди, я вскочил и смотрел, как он переворачивает матрас.
– Что ты делаешь? Как видишь, матрас сухой. Трезвым я, как правило, не дую под себя. Хотя пятна там все же есть. Знаешь, по ночам бывает очень одиноко.
Говард развернулся ко мне, волосы упали на бледное лицо. Он был в черной футболке и спортивных брюках.
– Где он? – спросил он тихо.
– Не знаю, о чем ты. Вообще-то я по старинке «душу гуся»…
– Нож. Где он?
Секунду я таращился на него, потом закинул голову и расхохотался. Ничего не мог с собой поделать.
– Ты забрал его, помнишь? Сунул в ножны на щиколотке. Свой чертов нож. Тебе что-то приснилось? Может, что я собираюсь перерезать тебе горло, пока ты во власти Морфея? Ты, гребаный псих. Во-первых, я еще не настолько выжил из ума. Во-вторых, для тебя, Холт, клянусь, я выберу что-нибудь повнушительнее лезвия шириной в полтора дюйма.
Говард таращился на меня. Казалось, его глаза сжигают кислород в комнате.
– Ты не доверяешь мне, – сказал я.
– Я никому не доверяю. Особенно тебе.
Все еще настолько уставший, что готов был заснуть на битом стекле, я поднял спальник, бросил матрас обратно… и резко выпрямился, чувствуя холод, разливающийся в груди.
Звук поднимался из леса, разносясь под звездами, пока не стало казаться, что пол под ногами вибрирует. Когда он медленно угас, упала такая тишина, что можно было услышать, как каждый волосок на моем теле встает по стойке «смирно».
– Что за чертовщина? – пробормотал я, потянувшись к лампе.
Старый юпер был прав. Что бы ни издавало звук такой мощи, оно было большим. Я представил нечто мохнатое, продирающееся сквозь подлесок. И вряд ли оно носит ботинки четырнадцатого размера. А если бы оно объявилось, пока я торчал в палатке? Разрядить пистолет ему в лицо? Пальнуть сигнальным патроном в глаза?
Говард выключил фонарик и прошмыгнул к окну, бесшумно ступая босыми ногами.
– Не зажигай света, – предупредил он.
– Почему?
Звук снова начал набирать силу. На этот раз он прозвучал ближе. Интересно, если бы вокруг дома были датчики движения, они бы уже сработали? Я почти захотел оказаться в подвале, за дверью, обитой железом, с ружьем в обнимку.
Усилившись до вопля, пронзающего барабанные перепонки, звук опять сошел на нет, теперь доносясь слабеющим эхом.
Прилив-отлив.
Бездонная темнота за окном, казалось, пульсирует. Ни с того ни с сего я представил крест церкви Хорслейка, белеющий в темноте.
– Что это кричит? – Я говорил хриплым напряженным голосом.
– Зовет. Это зов о помощи. Но не на каждый зов о помощи следует отзываться. – Говард не отрывал от леса глаз – горящих так, будто у него температура, скорее всего, просто отразивших толику звездного света. – Может, это пума.
– Но это не пума.
– Да, пожалуй.
Звук не повторился. В тишине прокричала сова. Я забрался в спальник и отвернулся к стене; слышал, как Холт идет к двери, но не то, как она закрылась. Утром я скажу себе, что все это мне приснилось. Так я и сделал.
Вытирая кисть тряпкой, я смотрел на картину, беззвучно шевеля губами. Слепящее зимнее солнце, бесцветное небо, сухие стебли, пучки жухлой прошлогодней травы и холм – холодного белого цвета, с легким голубоватым оттенком и беспокойной тенью от ветвей березы.
Когда работа близилась к концу, я поместил на холм фигурку мальчишки в легкой курточке и сапогах. Он взбирался на пригорок, к криво растущей березе. Что-то тревожило его, он куда-то спешил, даже куртку не застегнул. Порыв ветра разметал пшеничные волосы, почти сорвал с головы шапку, одна рукавица осталась лежать в снегу.
Я знал этот холм, вырос рядом с ним. Казалось, снова мог взобраться на него, прямо из подвала, остановиться на вершине и понять что-то важное для себя. Или о себе? За холмом несла свои воды река Элк, а предшествовал ему забор, из которого торчали штыри.
Говард стоял и смотрел на картину.
– Ну? – спросил я.
– Она великолепна.
Я ощутил холодок, скользнувший по позвоночнику.
– Но, – сказал я. – Есть одно «но».
– Ты мог постараться увидеть его лицо.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ты нарисуешь еще одну картину.
Моей первой реакцией было «эй, погоди, что ты такое говоришь». Моей второй реакцией было намерение убить ублюдка.
Я кинулся вперед, головой тараня живот Холта. Мне дважды удалось ткнуть его кулаком, когда ударил он. Я вылетел в коридор. Хрипло втянув в себя воздух, попробовал встать, с ртом, полным крови, и не смог; так всегда бывает после хорошего тычка в физиономию.
– Дэниел, мне показалось, ты немного не в себе.
– Что не так с картиной?
– Ты можешь лучше.
– Я не пишу лица.
Холт убрал нож.
– Когда я увидел твои работы, я подумал: на что еще он способен? На то же, что и ты? Или на большее?
– Я не пишу лица, – повторил я, сплевывая кровь и осторожно касаясь носа.
– Если ты
