– Думаете, он спас бы вас?
– Ну что вы, конечно, нет! Меня уже не спасти.
– Тогда почему вы сожалеете о том, что не успели?..
– О моей болезни пока не знает никто, кроме меня и моего друга-онколога. Сейчас вы еще. Но и все. Я не выгляжу больным. Я довольно неплохо себя чувствую, спокоен и не боюсь смерти. То есть колдун по каким-то внешним признакам не смог бы определить мою болезнь. Только почувствовать.
– Значит, вам просто хотелось его проверить?
– Очень! Я привык быть материалистом. Но иногда ловил себя на желании поверить в чудо… Знаете, как многие люди, не верящие в любовь, нет-нет да хотят испытать это чувство…
– Вы ведь и в нее не верите?
– Нет. Но в этом вопросе я уже разобрался, имел возможность убедиться в правильности своей теории. Встречался со множеством женщин. И ни с одной не случилось того самого, о чем так много пишут, поют, слагают стихи. Кто-то скажет, мне просто не повезло. А я думаю, это другие тешат себя глупыми мечтами. Я же материалист.
– И вам нужны доказательства?
– Да!
– А вы уверены, что, получив их, поверите? Всему можно найти логическое объяснение. Даже если б Василий поставил вам диагноз, вы бы сказали – попал пальцем в небо, повезло мужику. Потому что отказаться от того, во что верил многие десятилетия, практически невозможно. Пример тому мои родители!
– Что ж… – Борис задумался. – Очевидно, вы правы… Только теперь уже ничего не узнаешь, вот мне и жаль!
Он хотел сказать еще что-то, но дверь отворилась, и в кабинет впорхнула медсестричка Оленька. Девушка чудесная, нежная, красивая. Чем-то напоминавшая Энгельсу бывшую супругу Леночку в ее лучшие годы. Ни для кого в больнице не было секретом, что Оленька влюблена в Верещагина. Как пришла четыре месяца назад на работу, так голову потеряла. В этом нет ничего странного. Бориса женщины обожали, и обычно холостяк Верещагин этим пользовался. Но Оленьку в кровать не затащил. Все решили, остепенился и, очевидно, завел серьезные отношения с кем-то не из персонала больницы. Но теперь-то очевидно – просто поберег девушку. Избавил ее от страданий! Оплакивать человека, по которому сохла, совсем не то, что хоронить того, с кем была близка.
– Борис Борисович, – прочирикала Оленька. – Вы просили дать знать, когда Славина проснется.
– Проснулась?
– Да.
– Спасибо, Оленька.
Та одарила Верещагина лучезарной улыбкой и удалилась.
– Попьем кофе и пойдем, – сказал доктор.
– Думаете, она меня узнает? – спросил Энгельс.
– Все может быть. Наши пациенты непредсказуемы.
Они быстро допили кофе и вышли из кабинета. Никого в палаты к пациентам не пускали, только Славина. Верещагин сделал для него исключение. Прежде всего потому, что больных со стажем госпитализации двадцать лет никто не навещал. Первые несколько лет – да, а потом про них забывали. Особенно про стариков. Да и не было среди пациентов людей такого возраста, как мать Энгельса. Максимум до шестидесяти доживали. А госпоже Славиной исполнилось семьдесят пять.
Когда Энгельс вошел в палату, мама сидела на кровати, ела. Каша, йогурт, булочка и чай. Скудный больничный завтрак, но вполне съедобный. И пусть сейчас время обеда, больная же только что проснулась. К тому же она и это есть вряд ли будет. Ее обычно подташнивает после лекарств.
– Добрый день, мама, – приветствовал ее Энгельс. Он всегда именно так здоровался с ней, называя мамой. И ни разу не услышал ответа.
– Здравствуй, сынок…
Энгельс ушам своим не поверил. Сынок? Она сказала – сынок?
– Ты узнаешь меня? – пораженно спросил Славин.
– Конечно. Ты сын мой. Энгельс. Мы давно не виделись. Только не пойму почему. – Она осмотрелась. – А где я? Это что, дом престарелых?
– Почему ты так решила?
– Я вижу свои морщинистые руки. Они не такие, как я помню. Значит, я сейчас очень старая. И обстановка казенная. Я не дома. Вот и напрашивается единственный вывод…
Верещагин сделал большие глаза. Его пациентка рассуждала как совершенно нормальный человек. Такой он ее еще не видел!
– Мама, ты в больнице, у тебя не очень хорошо дела обстоят со здоровьем, – терпеливо объяснил Энгельс.
– Я чувствую слабость, – кивнула старуха. – А чем я больна?
– Ты что-нибудь помнишь?
Она наморщила лоб.
– Отец твой умер… Да?
– Мам, это было давно.
– Наверное. Ведь тогда ты был молодым, а теперь… – Она протянула руку, желая погладить Энгельса по лицу. Он подставил щеку. Для матери высшим проявлением любви было это короткое прикосновение. – Сколько же я тут?
– Двадцать лет.
– Так много? – ахнула она. – А почему я ничего не помню?
– У вас была травма головы, – ответил ей Верещагин.
Она нахмурилась. Все морщины сразу углубились, и Энгельс, глядя на лицо матери, думал о том, какая она старенькая. «Ей совсем немного осталось, как бы я хотел, чтоб последние дни своей жизни она провела не здесь, а дома. Со мной и внуком. Я так хочу их познакомить, а то ведь она даже не знает, что стала бабушкой…»
Пока Славин мечтал о том, как привезет мать домой, она силилась вспомнить, что с ней происходило в минувшие двадцать лет. К счастью, ей это не удалось.
– Ничегошеньки не помню, – вздохнула она. – Как сюда попала, как жила эти годы… Ничего!
– Это не страшно, – мягко проговорил Энгельс и погладил ее по руке. – Главное, что сейчас ты в порядке… – Он обратился к Верещагину. – Ее ведь теперь можно выписать?
Доктор отрицательно покачал головой.
Славин не стал спрашивать – почему. Понял, что мать будут еще некоторое время наблюдать, и если ее состояние останется стабильным, выпишут.
– Сынок, а это что такое у тебя? – мать указала на руку Энгельса.
Он покрутил ею, посмотрел, решил, что заинтересовать мать могла только запонка в манжете рубашки. Он обожал подобные аксессуары. Носил их да еще часы. Больше ничего: ни цепочек, ни колец.
– Тебе понравилась моя запонка?
Матушка замотала головой.
– Вот тут! Это? Вот! – И ткнула пальцем в тыльную сторону ладони сына.
– Тут нет ничего…
– А тут? Тоже? – Ее палец переместился на вторую руку. Причем в районе локтя.
– Да что там, мама?
– Кро-овь! – страшно закричала она. – У моего сына руки по локоть в крови…
Энгельс в ужасе смотрел на мать. Еще минуту назад она была нормальна, и вдруг…
Опять монстр!
Верещагин вытолкал Энгельса за дверь, крикнул Федора, затем бросился к пациентке.
Спустя пару минут доктор вышел из палаты.
– Как она? – спросил Энгельс.
Борис отмахнулся.
– Но почему так случилось? Ведь она была нормальной…
– Да не была. Вам казалась. Почти у всех моих пациентов нет-нет да и случаются периоды просветления. И вот что я вам скажу. Даже не надейтесь на то, что ваша матушка сможет покинуть больницу.
Энгельс кивнул. Он сам это понимал. Просто, когда мама вдруг начала вести себя как нормальная, его мозг затуманила надежда.
– Что ж… – вздохнул он печально. Настроение, такое замечательное после встречи с Ниной, испортилось настолько, что хотелось убежать от всех и побыть одному. – Поеду я, пожалуй.
– До свидания, Энгельс. Как соберетесь к нам, звоните.
– А потом, когда вы уйдете на пенсию?.. Я смогу звонить вам?
– Давайте не будем сейчас об этом. Пока-то я здесь! – сказал Верещагин.
Он протянул Славину руку. Энгельс крепко ее пожал. А когда, попрощавшись с Верещагиным, направился к выходу, посмотрел на тыльную сторону кисти правой руки и подумал: «Как она узнала, что на них кровь?» Затем отбросил эти мысли и засунул руки в карманы.
Нина зашла в знакомый подъезд, нашла нужную квартиру, нажала на кнопку звонка. Открыли не сразу. Пришлось подождать минуты полторы. Дверь распахнулась, и Нина увидела девушку лет семнадцати.
– Здравствуйте, – сказала она визитерше. – Чем могу помочь?
– Добрый день. Мне нужна Ванда. Могу я с ней поговорить?
– К сожалению, ее нет.
– А когда она будет?
– Не могу сказать. А зачем она вам?
– Хотела поговорить…
– Ванда принимает только по предварительной записи.
– Я знаю, была у нее на сеансе. Потому и пришла.
– Вас не устроила работа Ванды? Хотите предъявить претензии?
– Нет, ни в коем случае. Я просто хочу поговорить. И попросить совета… – Нина устало привалилась к стене. – Я не знаю, к кому еще обратиться…
Девушка обернулась и бросила взгляд в глубину квартиры. Послышались шаги. В поле Нининого зрения попала Ванда.
– Здравствуй, девонька, – проговорила она. – Знала, что придешь… И боялась.
– Почему?
– Заходи, поговорим…
Девушка, стоявшая в дверях, посторонилась. Она была похожа на Ванду, и Нина решила, что это ее дочь.
Колдунья провела гостью в комнату, где проводила обряд, усадила в кресло. По стенам по-прежнему были развешаны иконы, на столах и полках стояли церковные свечи, но дневной свет, заливающий помещение, преображал его, делал уютнее и обыденнее, что ли. На чертоги белой колдуньи комната совершенно точно не походила. Да и сама Ванда показалась Нине не такой колоритной, как при первой встрече.
