Впрочем, принимая во внимание все в целом, разве это было не одно и то же?
Он себе вовсе не нравился таким, каким был тогда. По правде говоря, он не нравился себе и тогда, когда был ребенком и подростком.
Все кривлянья и выходки, все цирковые номера Великой Пятерки казались ему теперь смешными.
Очевидно, он должен был относиться со снисхождением к старику, коим стал,- к старику, который медленно высыхал, как графиня, и превращался в скелет, обтянутый кожей, с головой, похожей на череп, и с мозгом, продолжавшим работать впустую...
Ибо о чем он думал целыми днями, между тем как вокруг него, Великого Человека, все ходили на цыпочках и стоило ему только чихнуть, как они приходили в ужас?
О себе! О себе! Всегда лишь о себе!
Он не переставая копался в своих переживаниях, лишь изредка испытывая при этом удовлетворение, но главным образом - недовольство и злобу.
В первый раз он рассказал историю своей жизни так, как того хотелось публике. То были официальные мемуары в трех томах, но для того чтобы в них зазвучала правда, недостаточно было нацарапанных слишком поздно заметок на полях...
Все было ложью, ибо рассматривалось с ложной точки зрения.
И заметки тоже были ложью - всего лишь робкие возражения на сложившуюся о нем легенду.
Что же до того, каким он был на самом деле и раньше, и теперь...
Он окинул непонимающим взглядом Габриэлу, стоявшую перед ним, возможно позабыв, что она ежедневно является в один и тот же час, чтобы произнести одни и те же слова:
- Пожалуйте к столу, господин Премьер-министр.
Приглашать его к столу было привилегией Габриэлы, и она не доверила бы этого Мари ни за какие блага на свете. Не пора ли ей было в ее семьдесят лет избавиться от подобного детского тщеславия?
Стоял такой густой туман, что казалось, за окнами столовой под тяжело нависшим небом, которое зимними вечерами как бы сливалось с землей, лежит снег.
Мари наконец сняла красную фуфайку и надела теперь черное платье и белый передник. Ее научили, как подвинуть ему стул, когда он садился, и ей всегда было страшно - она боялась, что не поспеет вовремя и он упадет на пол.
- У вас, кажется, появилась еще одна сестричка?
- Да, господин Премьер-министр.
- Ваша мать довольна?
- Не знаю...
Ну к чему? К чему произносить никому не нужные слова? Меню почти ничем не отличалось от вчерашнего: половинка памплемусса, чтобы пополнить в организме запас витаминов, восемьдесят граммов поджаренного на решетке мяса, которое приходилось подавать рубленым с тех пор, как вставные челюсти больше не держались у него во рту, две картофелины и какие-то вареные овощи по предписанию докторов. На десерт- яблоко, груша или несколько виноградин, которые он ел без кожицы.
Соберет ли Шаламон, согласно традиции, своих новых сотрудников в одном из больших парижских ресторанов, где за десертом они наметят вкратце основную линию политики кабинета министров?
В его дни это происходило почти всегда в салонах ресторана Фойо около сената или у Лаперуза.
За этим завтраком встречались старые коллеги, обменивались воспоминаниями о предыдущих министерствах; ветеранам неизменно предлагали те же второстепенные министерские портфели; нередко присутствовали и новички, еще не посвященные во все ритуалы и с беспокойством наблюдавшие за "стариками".
Даже гул голосов, звон вилок и стаканов в такие дни звучал как-то особенно, а метрдотели, знавшие всех приглашенных, казалось, всем своим услужливым видом и понимающими улыбками участвовали в распределении правительственных постов.
Иной, но не менее характерный гул доносился из большой залы на первом этаже, где завтракали журналисты и фотографы; они, как и те, что находились этажом выше, всецело сознавали, какую роль играют в происходящих событиях.
В общем, эти два часа были самыми приятными в жизни очередного правительства. Позднее, к вечеру, после приема в Елисейском дворце и группового снимка на ступенях крыльца вокруг обязательно улыбающегося главы правительства, ему приходилось отделывать до мельчайших подробностей программу нового кабинета министров, возникали всякие затруднения, бесконечные споры по поводу какого-нибудь слова или запятой.
Кроме того, каждый сталкивался при этом с семейными и материальными проблемами. Переезжать ли в казенную квартиру, не дожидаясь голосования в палате депутатов? Хватит ли там места для детей? Что из мебели перевозить и какие туалеты заказывать для официальных приемов?
Он пережил всю эту сутолоку двадцать два раза, как подсчитали его историографы, и восемь раз был центральной фигурой.
Сегодня настал черед Шаламона... Но тут случилось нечто неожиданное: как ни старался Премьер-министр, отчетливо помнивший, какое возбуждение царило в салонах ресторана Фойо, представить в этой обстановке своего бывшего подчиненного ему, к его удивлению, никак это не удавалось, хотя он много лет прожил бок о бок с Шаламоном и беседовал с ним чаще, чем с другими.
Всего два дня назад он видел его фотографию в газетах. За эти годы Шаламон изменился, как того и следовало ожидать. Но перед его мысленным взором тот выглядел не таким, каким был десять лет назад, а двадцатипятилетним молодым человеком с упрямым и озабоченным выражением лица, которому он как-то сказал:
- Вам следовало бы отделаться от вашей эмоциональности.
- Я знаю, патрон. Я стараюсь, поверьте мне.
Он всегда называл его патроном, как ученики крупного хирурга или известного врача называют своего учителя. Шаламон не отличался сентиментальностью. Это был холодный и циничный человек. Однако порой его щеки внезапно вспыхивали ярким румянцем. Это особенно бросалось в глаза, ибо обычно он был очень бледен.
Задумывался ли иногда Шаламон над своей жизнью или в свои шестьдесят лет считал себя слишком молодым для этого? Согласился бы он начать жизнь сначала? И в таком случае...
Премьер-министр отлично помнил, при каких именно обстоятельствах его секретарь неизменно вспыхивал до корней волос, несмотря на все свое умение владеть собой. Это происходило всякий раз, когда Шаламон, правильно или ошибочно, считал, что его собеседник старается его унизить.
У него было определенное представление о собственном характере, которое казалось ему точным, и, возможно, так оно и было. Он цеплялся за него, и, как только чувствовал, что его вере в себя что-то угрожает, кровь бросалась ему в голову, и он густо краснел.
Он не спорил, не возражал, не пытался отразить нападение, но, стоя на месте как вкопанный, хранил осторожное молчание, и лишь краска на щеках выдавала его волнение.
Тогда, в кабинете Премьер-министра на авеню Ма-тиньон, лицо его не вспыхнуло, напротив, он так смертельно побледнел, что, казалось, в нем не осталось ни кровинки...
- Вы плохо себя чувствуете? - спросила вдруг Мари, возникая из какого-то далекого мира.
Он посмотрел на свою руку, которой только что провел по лицу, потом огляделся вокруг, как бы просыпаясь. Он почти не прикоснулся к еде.
- Может быть, - согласился он тихо, стараясь, чтобы его не услышали на кухне.
Он сделал движение, чтобы встать, и Мари кинулась отодвинуть стул. Он выглядел таким разбитым и дряхлым, что она поддержала его под локоть.
- Благодарю... я уже сыт...
Она не знала, должна ли последовать за ним, и пока тот, сгорбленный, с длинными руками, повисшими, как плети, шел к своему кабинету, смотрела ему вслед, боясь, как бы он не упал, готовая броситься на помощь.
Но ему даже не понадобилось держаться за стену, и, когда наконец он скрылся из виду, Мари пожала плечами и начала убирать со стола.
Когда она вошла на кухню, держа в руках тарелки с нетронутой едой, Миллеран встревожилась:
- Что с ним?
- Не знаю. По-моему, он лег спать. У него такой усталый вид.
Но Премьер-министра не было в спальне, и, когда Миллеран на цыпочках вошла в кабинет, она застала его спящим с полуоткрытым ртом в кресле "Луи-Филипп". Его нижняя губа немного отвисла, как бывает у очень уставшего человека, которому все опостылело в жизни.
VII
На этот раз он в самом деле заснул. Он не слышал, как вошла мадам Бланш, которую позвала Миллеран, и не чувствовал, как, стоя возле него с часами в руках, она, еле касаясь его кисти, считала пульс. Он не знал также, что сиделка полушепотом вызвала по телефону доктора, а в это время Миллеран, сидя против него и не отрывая от его лица пристального взора, глядела на него серьезно и печально.
Потом женщины разговаривали друг с другом жестами, перешептывались. Миллеран уступила место мадам Бланш и ушла в свою комнату.
В полной тишине прошло более получаса, лишь размеренно тикали часы, отсчитывая время. Наконец послышался шум мотора, у дверей остановилась машина, и Эмиль, тоже полушепотом, заговорил с кем-то.
Вокруг Премьер-министра словно исполнялся некий импровизированный танец: мадам Бланш в свою очередь уступила стул доктору Гаффе, и тот, легонько пощупав пульс Премьер-министра, уселся напротив него, выпрямившись в напряженной позе, как если бы находился в приемной министра.
