— Вернулись? Совсем? — не то с радостью, не то с испугом воскликнула она, не замечая, что вода из косо поставленного на сруб ведра льется ей на ноги. Оставив чемодан, я подбежал к Гале и хотел взять ведро, как бывало раньше, когда я помогал ей носить домой воду, но она не отпустила дужки ведра из своих пальцев. И опять лоб ее нахмурился и в глазах, в упор смотревших на меня, нельзя было прочесть ничего, кроме недоброжелательства.
— Напрасно вы вернулись, — сухо сказала Галя. — Комнату вашу нам бы самим нужно было. Тесно у нас.
— Ну, что же делать, — ответил я покорно. — Я и сам думал, что мне нужно от вас перейти. Вы мне разрешите только свой чемодан пока у вас оставить, оттянул он мне руку, проклятый. Сегодня я смогу у Нефедова переночевать, а завтра что-нибудь подыщу.
— Ба-атюшки мои! — вдруг раздался с крыльца звонкий голос Марфы Никитичны. — Сокол-то наш ясный прилетел! — Она, как всегда стремительно, несмотря на свою тучность, подлетела ко мне с распростертыми объятиями, но взглянув на хмурое лицо Гали, и сама потускнела и вместо объятий ограничилась тем, что со вздохом слегка потрясла меня за плечи.
Несмотря ни на что, я искренне обрадовался, увидев Марфу Никитичну. Симпатичнейшая это была женщина, хотя и шумливая, но очень прямая и искренняя. Характер ее отличался чрезвычайной независимостью. Я помню, когда мы с ней уговаривались о плате за квартиру, она запросила с меня очень умеренную сумму, а когда я сказал, что могу платить и больше, решительно отвергла такое предложение, заявив:
— Знаете, Дмитрий Петрович, пусть уж лучше будет по-моему, а то если я с вас дорого возьму, как бы не пришлось мне потом смотреть на вас как на благодетеля какого. Вдруг захочется, чего доброго, дорогу вам уступить или встать, когда вы войдете. Нет, уж лучше не надо. Так-то спокойней будет.
Все эти годы, пока я жил у них на квартире, Марфа Никитична относилась ко мне по-матерински, заботясь обо мне не меньше, чем о членах своей семьи, и отчитывая меня под злую руку также наравне с ними.
Теперь, разглядывая меня, точно мы не виделись несколько лет, Марфа Никитична говорила:
— Ну вот, я же знала, что ты вернешься. Не могло того быть, чтобы ты не вернулся. Не зря у меня и на картах так получалось.
— Да вы, известно, всегда до тех пор гадаете, пока у вас не получится так, как вам нужно, — невесело пошутил я.
— Ну, ты тоже наскажешь, — махнула она рукой. — Вечно меня на смех поднять готов. — И вдруг захлопотала: — Да ты чего же, батюшка, посреди двора стоишь! Чемодан свой в грязь бросил! В хату иди. Поди, проголодался?
— Да ведь вы, кажется, я слышал… — начал было я, но осекся, увидев, что Галя за спиной матери ожесточенно трясет головой, показывая, чтобы я не продолжал. — Может быть, вы уже сдали кому-нибудь мою комнату, — неуклюже поправился я.
— Ты чего это мелешь? — даже отшатнулась от меня Марфа Никитична, точно я взводил на нее невесть какое ужасное обвинение, — как это можно? Ведь мы же с тобой обо всем договорились. Вот если бы ты написал, что не приедешь, тогда бы пустили кого-нибудь. Без этого нам никак нельзя.
Положение получалось нелепейшее. Я видел, что Галя не хочет, чтобы я у них жил, но мне было очень неприятно обижать Марфу Никитичну. Но так или иначе, я твердо решил сегодня же под благовидным предлогом уйти от них и теперь ждал только случая сказать об этом Гале, чтобы она не считала меня слишком толстокожим.
Василий Лукич, мастеривший в кухне рамку для улья, тоже обрадовался, увидев меня.
— Хо-хо! — взмахнул он приветственно руками, в которых держал рубанок и тонкую планку. — Ведь говорил же я вам, что он вернется, а вы все свое, — и веселые морщинки разбежались по всему его смуглому, точно продубленному, довольно еще красивому лицу с крупными чертами цыганского типа.
Василий Лукич невысок ростом, но благодаря широким плечам и еще прямому стану не выглядел маленьким. Выражение лица у него было обычно суровым, а подчас и сердитым. Дома он любил поворчать на домашних, считая, будто их нужно держать в строгости (что, однако, плохо ему удавалось), а при ближайшем знакомстве оказывался хотя и вспыльчивым, и упрямым, но добрейшим человеком. Доброта эта так и светилась в его таких же темно-карих, как у дочки, часто вспыхивающих огнем глазах, и только нахмуренные густые брови мешали сразу разглядеть ее.
— Ничего ты не говорил, что он вернется, — затараторила всегда прекословившая ему жена, — наоборот, все пророчил, что его там, в Каменске, большим начальником поставят. Вот всегда так. Никогда по-твоему не получается.
— Это от него еще не уйдет, — спокойно возразил Василий Лукич. — Совсем вернулись, — спросил он меня, — или на побывку?
— В командировку, — ответил я. — Возможно, что всего на день-два. Как дела покажут.
— Эх ты! Неохота с вами расставаться, — причмокнул он с сожалением, — привыкли уже, как к своему.
Позже, когда я вышел из своей комнаты, чтобы умыться перед сном, я застал в кухне Галю, сидевшую у стола, ничего не делая, что было вовсе не похоже на нее. Может быть, она ожидала меня? Едва я шагнул через порог, она очнулась от дум и встала, точно желая что-то сказать, но не решаясь.
— Вы не беспокойтесь, — прошептал я. — Завтра утром меня здесь не будет. Почву я, как видите, подготовил.
— Оставайтесь уж здесь, — тоже шепотом ответила она, — не стоит из-за нескольких дней переезжать. Но может быть, вы нарочно так отцу сказали?
— Нет, я только по делу сюда приехал.
— Жалко, — едва слышно произнесла она.
— Чего жалеть? Не буду больше вам глаза мозолить. Я же вижу, что лучше нам не встречаться.
Она посмотрела на меня с укором и вдруг, нахмурившись, громко возразила:
— Вы меня не поняли. Мне жалко, что не придется больше с вами советоваться. А у нас как раз случилась беда на заводе, и я не знаю, как теперь поступить. Помните, я вам рассказывала про трех наших ребят, которые на работу пьяные являлись. Вы еще фамилии их записывали: Филицин, Саввин и Зыков. Теперь я боюсь, что они совсем худыми делами занялись. У двоих часы откуда-то вдруг появились, а у третьего рубаха шелковая с чужого плеча. Других ребят они сторонятся, связались с каким-то прощелыгой. Я хотела было с Нефедовым поговорить, но боюсь, что он их сразу заберет, а это, может быть, пока не нужно. Получится скандал, зря опозорим ребят. Они и так какие-то издерганные, особенно Гоша Саввин. У него большие неприятности в семье. Да и Ленька Зыков тоже ненормальный какой-то ходит.
— Ненормальный… Ненормальный! — послышался вдруг из-за переборки сердитый голос Василия Лукича. — Много ты понимаешь в ребячьей душе?!
И он в туфлях на босу ногу и в нижней рубахе, заправленной в брюки, показался в дверях.
— Ты про этого Леньку худо не говори, — обратился он к дочери, — и не выставляй его преступником каким-то. Разобраться прежде нужно, а потом уж в милицию бежать. Этот Ленька — несчастный парнишка, хуже чем сирота. Отца его фашисты убили, а мачеха у него — стерва. Сама на его пенсию жила, да его же куском хлеба еще попрекала. Из-за нее он и школу бросил. Некогда ему было уроки учить, потому что заместо прислуги он у ней был: и полы мыл, и за ребятами ходил, как нянька. Теперь он в общежитие от нее ушел, но и тут ему житье оказалось не малина. Приглядеть некому, ходит грязный, оборванный, деньги куда-то между пальцев текут. Я его сколько раз к себе звал, чтобы потолковать по душам, жизнь ему помочь наладить, но он ни в какую. Завтра хоть силком, да притащу, может, не поздно еще. А ты, мать, — обернулся он к дверям, — накормишь его да рубахи ему постираешь, а то зарос он совсем.
— Ну вот, нашел еще постирушку, — отозвалась из-за перегородки Марфа Никитична, — мало у меня с вами хлопот.
Но Василий Лукич не обратил внимания на ее реплику, зная, что она не откажется помочь парнишке, и продолжал, обращаясь к дочери:
— Еще неизвестно, чья вина, что такие мальчишки с пути сбиваются. Много ли мы думаем о том, что их не только кормить да учить требуется. Ведь из каждого из них еще настоящего человека вылепить нужно. Они в этом возрасте, как глина. Беда, если в плохие руки попадут.
— Мы и воспитываем их! — запальчиво возразила Галя. — Мало ли мы разных мероприятий с ними проводим.
— Каких мероприятий? Может, про лекции скажешь, которыми вы чуть не каждый выходной нас пичкаете? «Сон и сновидения»! — выкрикнул он, разводя руками. — «Вулканы на луне»! Подумаешь! Интересна молодым ребятам эта музыка! Им живое дайте, чтобы захватило до самых кишок. Чтобы пример они могли взять, чтобы смелость, умение, сметку свою могли потешить и попрактиковать. Вот это другое дело.
Ты посмотри, кто на ваши лекции ходит?! Как раз тех-то, кого особенно нужно воспитывать, вы вулканами на луне к себе в клубы не заманите. Им бы скорей охотничий или рыболовный кружок подошел.
