Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

– Подожди, Коля, – сказал Роальд. – Ты, Леня, правда считаешь ее больной?

– Предполагаю, – ответил Врач.

– Все равно она преступница, – сказал Ежов, заглядывая в пустую кофейную чашку. – С любой точки зрения она нарушает законы.

– На это можно взглянуть иначе, – возразил Врач. – Скорее всего, она сама жертва. Думаю, когда-то с нею случилось несчастье. Она ищет конкретного ребенка с совершенно конкретным именем. Я думаю, это может происходить так. Она идет по улице, ни о чем таком не думая. Ее мозг находится как бы в тени, все ее прошлые неприятности загнаны в глубину подсознания, она крайне редко к ним возвращается. Она ведет совершенно обычную, совершенно ординарную жизнь. Но вот она идет по улице и ее вдруг что-то пронзает. Она чувствует что-то вроде электрического удара. Какой-то ребенок, идущий рядом с мамашей, напоминает ей того, которого она ищет. Она вся дрожит. Внешне это, наверное, никак не проявляется. Она продолжает идти, как шла, но ее мозг уже переключился, в нем одна доминанта, одна мысль: ребенок впереди – это тот ребенок, которого она ищет! Этот ребенок должен быть с нею! Незаметно, но упорно она следует за ребенком, привлекшим ее внимание Так же незаметно она приходит к мысли, что это ее ребенок. И если предоставляется возможность, она уводит его. Иногда ее приступы могут тянуться долго – до двух суток. Как вы помните, некоторые дети даже побывали в ее квартире. У нее много игрушек. Дети вспоминали о ней с восхищением. Они же не видят и не понимают того, что происходит с доброю тетей. Им это так же недоступно, как понимание того, что мороженое, брикет которого стоит десять тысяч, вредно не потому, что, съев его, можно простудиться, а потому, что оно стоит именно десять тысяч. Какое-то время похитительница счастлива, ее мозг работает только на находку. Ведь она вернула потерянное! Но затем вновь что-то происходит. Папася, мамася. Приступ кончается, она начинает мыслить, как ординарный человек, при этом она ничего о случившемся не помнит. Она видит рядом с собой чужого ребенка, она пугается. Ею овладевают страх и растерянность. Испуганная, ничего не понимающая, она просто бежит. Она не слышит слов малыша. Она их уже не может слышать. Она ведь ничего не помнит из совершенного. Это ее спасает. Какое-то время нервное напряжение еще держит ее, но потом и оно проходит. Остается непонятное томление. Неясное, мучительное. Эта женщина все время должна бояться…

– Кого? – быстро спросил Роальд.

– Себя, – ответил Врач.

– И правильно, – сказал Ежов. – Чего-то же должен преступник бояться. Если на него ничто не действует, пусть боится хотя бы себя.

– Я не уверен, что она преступница.

– Да ну! – сказал Ежов. – Так не бывает. Где преступление, там и преступник.

– С точки зрения человека, не желающего ломать голову над загадками природы…

– Брек! – поднял руку Роальд. – Брек! Договорим внизу.

– А что там внизу? – удивился Врач.

– Кафе. Надо же пообедать.

– С этими придурками?

– Они не самые худшие. На них мир стоит.

– Я с вами? – почему-то спросил Ежов.

– Нет. Ты знаешь, куда тебе надо.

Ежов кивнул.

Похоже, зависти он не испытывал.

Угощал Роальд.

Кафе находилось на первом этаже, все боковые двери были раскрыты, сухой жаркий воздух густо дрожал над стойкой. Народу в кафе оказалось мало, но все-таки несколько столиков было занято.

Репертуар тоже был тем еще. К счастью, играл не оркестр. Две колонки торчали над баром. Как только герой зарулил домой, из колонок понеслось еще более увлекательное:

Тоже сильная песня, подумал Шурик. Народ такое быстро запоет. Народ любит простые вещи.

– Глиняный век. Мамася, папася, – Врач с удовольствием озирался. – Погуще нажимайте на мещерявый мешуй. Здесь всегда так пусто? Только днем? Конечно, ночью свободней дышится. Вообще, нет ничего скучней времен покоя. Остроту жизни придает смута.

– Чепуха, – ответил грубо Роальд. – Смута притупляет чувства. Хорошая смута отупляет. Затянувшаяся смута делает человека идиотом. И насчет глиняного века ты не прав. Скорее, чугунный. Полистай уголовную хронику. Девяносто процентов бытовых преступлений происходит на кухне. Чугунная сковорода – главный калибр в наборе бытового оружия.

И хмыкнул, недоброжелательно разглядывая двинувшегося в их сторону официанта:

– Вот тебе типичный пример времен смуты. Это существо совсем недавно занималось общественно полезным делом. Оно работал в каком-нибудь КБ. Оно чертило какие-то схемы, что-то придумывало, может, даже полезное. А теперь, во времена смуты, оно разносит пиво и закуски. Почуяв смуту, это существо нырнуло прямо в омут. Если его не съедят хищниками, оно само скоро станет хищником.

– Все больны, всех лечить надо, – согласился Врач.

– Это вы мне? – удивился плечистый официант, останавливаясь за плечом Роальда и оглядывая Врача влажными нагловатыми глазами.

– Если вы не исключение.

Все с интересом уставились на официанта.

Официант нервно повел плечом. Сим-Сим, откройся…Возражать он не решался. Он еще не понял возможности клиентов. Он пытался анализировать, это было видно по его улыбающемуся, но несколько напряженному лицу. Сим-сим, отдайся… Оценив, наконец, возможности клиентов, официант ухмыльнулся:

– Клиент всегда прав.

– Будютька… мамудя… – восхищенно прошептал Врач, уставясь на замершего официанта влажными темными глазами. – Меж глыб эфира… И юрких птиц оркестр по стеклам неба… Как шулугун… Будютька… В ревущий чор… В хупайской ванне…

– Клиент всегда прав, – смутно тоскуя повторил официант.

– Как рококовый рококуй… – Врач не мог остановиться. – Сошлися черное шоссе с асфальтом неба… Какого черта?…

Официант вздрогнул.

– Какого черта? – повторил Врач, с восхищением прислушиваясь к вновь загремевшему в колонках Сим-симу. – Кто этот Сим-Сим? Араб? Почему он должен отдаться? Он представляет половые нацменшинства?

– Клиент всегда прав, – в третий раз повторил официант. – Они, Сим-Сим, торжествуют свободу. – Вряд ли официант понимал смысл собственных слов. Впрочем, смысла в них никто и не искал. Сим-Сим звучало ничем не хуже рококового рококуя или будютьки. – Они, Сим-Сим, выбирают свободу. Она уже рядом.

– Поздравляю, – обрадовался Врач. – Берите кузовом! Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза!..

Официант слинял.

– Совсем больной, – важно сказал Врач, проводив официанта взглядом. – Но толк из него будет. Он попытается нас обуть процентов на сорок.

– На все пятьдесят, – хмыкнул Роальд. – Такие быстро входят во вкус. Через некоторое время он перестанет приносить домой те деньги, что приносит сейчас. У него появится левая квартира. левая машина, левая женщина.

И вдруг сам спросил:

– Он, правда, так плох?

– Еще хуже, чем ты думаешь, – важно кивнул Врач.

– Кстати о больных, – грубо сказал Роальд, заглушая Сим-Сима. – Как-то прошлой осенью сижу в конторе. На улице дождь, у меня насморк, батарея течет. Битва народов, кровь и склоки. Все гнусно и серо, так иногда бывает. Сижу и думаю – надо пойти домой и лечь в постель, завалив полный стакан перцовки. Вдруг звонок. Беру трубку. Слышу: «Это бюро?» – «Ага, – говорю. – Похоронное». – «Вы шутите?» – Я говорю: – «Ага.» – «Значит, – радуется голос в трубке, – это бюро!» – «Ага», – говорю я. – «Сыскное?» – «Ага.» – «Частное?» – «Ага». – «Вас-то нам и надо!». – «А сколько вас?» – спрашиваю. – «Мужчина и женщина.» – «Это значит двое?» – Мне отвечают: – «Ага». – «Чего хотите?» – «Срочно увидеть вас.» – «Если речь только об этом, – говорю, – то вчера в „Вечерке“ была моя фотография. Не думаю, что газету уже раскупили.» – «Нам нужно видеть вас лично!» – «Я не могу. Мне плохо.» – «Ага! – обрадовались на том конце провода. – Прижало вас, наконец!» – «Ага, – говорю, – прижало.» – «Сильно прижало?» – переспрашивают. – «Сильно, – говорю. – Сам такого не ожидал», – и шмыгаю мокрым носом. – «Ну так вот, – говорят мне торжествующе. – Не стоит отчаиваться. Мы знаем, что надо делать. От нашего разговора зависят десятки судеб». – «А, может, завтра встретимся? Когда речь о десятках судеб, надо хорошо подготовиться к разговору». – «Завтра будет поздно. В таких делах важна каждая секунда.» – «Но я плохо чувствую себя». – «Еще бы! – отвечают. – С чего бы вам хорошо себя чувствовать? Что вы сделали для того, чтобы чувствовать себя хорошо? Мы поднимаемся!» И повесили трубку.