С Ицковичем договорились встретиться на Тверском бульваре через час после встречи с Алиной. Но это было еще не все. Рядом уже снова стояла Надежда с телефонной трубкой. «Некая Марфа из команды Абдулова, очень настаивает…» — сказала она на этот раз.
— Товарищ Костов! — Голос был решительный. — У меня к вам дело, очень срочное, связанное с арестом Абдулова, я должна вам кое-что показать. Вы можете прийти сегодня в телецентр? Я пропуск выпишу…
— Может быть, лучше вы к нам?
— Нет-нет, у вас там нет подходящего видика для профессиональных кассет… Хочу вам показать кое-что.
— Спасибо. Я обойдусь без пропуска, — сказал Костов.
— Ах, да… Ну, конечно. Тогда жду вас в пять.
График дальнейший работы выстраивался более чем плотный. В двенадцать — Алина Сохова в кофейне на Тверской. (Что же вы хотите нам сообщить, красавица?) Затем переход к Тверскому бульвару и Ицкович (обойдется без кофе и всего другого, будет суровый мужской разговор). Затем стрелой — в «Останкино», где его ждет некая загадочная Марфа, рисовавшаяся Костову дамой с полотен Кустодиева, — румяная, дебелая, краснощекая. Во всем виновато, конечно, ее ветхозаветное дореволюционное имя. Костов аж руки потер от удовольствия — хорошо, когда много работы!
Алина Сохова сидела в почти пустом зале кофейни за столиком в углу — плечи опущены, ненакрашенная, волосы попросту заколоты на затылке узлом, одета во что-то черное, незапоминающееся, в руке — тлеющая сигарета. В этом местечке Костов иногда назначал свидания приятелям, девушкам и своим осведомителям — здешняя атмосфера ему нравилась. В кофейне царил полумрак и доминировали приглушенные цвета — темная мебель, матовые стекла, блеск металла не травмирует глаз, взор здесь не напрягался и ничем не раздражался. И всегда тихо. Она неподвижно смотрела на приближающегося Костова и, когда он подошел, подняла к нему бесцветное лицо с мокрыми глазами и сказала дрожащим голосом единственное: «Это я!..» И расплакалась.
А ведь гад-сутенер не дал ей и дня, чтобы очухаться, — в тот же вечер заявился к ней в гнездышко (она не секс-рабыня с «незалежной», а законная москвичка во втором поколении) и — вот сволочь! — даже не посочувствовал. Обругал, услышав ее историю (про ментов она ни звука, а то бы вообще убил), и, сжав горло своей клешней, нежно поинтересовался: «А что же ты так неосторожна, труженица ты моя? Может, решила похалтурить втайне от меня? Вот теперь будешь знать, как калымить на свой страх и риск, поделом тебе!» Посмотрел на фингал — посмотрел без сочувствия, деловито, оценивающе — и вынес вердикт: «Гримом замажешь, ничего страшного, в конце концов с лица воду не пить, не лицом вкалываешь. «Как это не лицом? Именно лицом… С рожей бомжихи в моем ремесле много не заработаешь. Хочешь, чтобы я по низшему тарифу ишачила в привокзальном сортире? Прибыли твои сильно упадут… Не думал? Да и насчет «не лицом» — ТАМ тоже живого места нет…», — пыталась спорить она, да безуспешно. Посмотрел на нее, как на таракана или моль какую-нибудь: «Второй фингал ждешь для симметрии?» Она не выдержала: «Что волну гонишь? На Менорку в отпуск, что ли, собрался, карманных не хватает? Мало я тебе нарубила за полгода?» Зря сказала… Снова клешня на горле, боль невыносимая, в глазах темно, голова ее мотается, патлы трясутся, его голос где-то вдалеке: «Мне на все хватает, а ты вкалывать должна всегда, как юная пионерка, по определению. Я — солидный предприниматель, я дисциплину люблю и сачковать никому вам не дам. Рынок на дворе, и конкуренты вмиг обойдут на повороте… Вообще, шавка, я тебе ничего не обязан объяснять. Чтобы сегодня же вышла…» Снял руку, отряхнул брезгливо. Еще раз окинул взором ее синяки, передернулся: «В следующий раз я тебя лично на больничную койку отправлю, если позволишь кому-нибудь, помимо меня, тебе товарный вид портить. Адрес помнишь тех м…ков? А пока зарабатывай как можешь — курочка по зернышку клюет. Вечером проверю».
Серьезный парень, топ-менеджер чертов… Самая поганая порода — сам никогда своими девками не пользуется, не проверяет и не «прописывает», знает — стоит переспать хоть с одной, та вмиг на шею сядет, возомнит, что может им помыкать, коллегам начнет хамить, ссорить дружный коллектив. А может, брезгует… Странный. Она, вытягивая шею, осматривала себя в зеркале — вот гад, только синяков добавил! Грима на такую сволочь не напасешься! Когда брал ее под свое покровительство — она, кстати, сама к нему пришла, попросилась, — поинтересовался только возрастом, стажем, окинул взглядом с ног до головы и сказал: «Ладно, участок тебе выделю, образ мы тебе придумаем, одеваться будешь, как стилист скажет… Выглядишь как дешевая потаскуха. У меня все на научную основу поставлено. И никакой самодеятельности». Никак с ним найти общий язык не получается — бесчувственный, один бизнес на уме, творчески к делу относится, она для него — рабочий материал, который и экономить нет смысла. Такого материала на улице на каждом углу по десятку. И перебежать от него никак невозможно — лучший сутенер в округе, авторитет, ударник рынка!
Все тело болело, голова раскалывалась — вернувшись домой после всего этого кошмара, она основательно расслабилась с «вискарем» (надо же как-то стресс снять, не сексом же?), а поздним утром, когда она валялась поперек дивана в неглиже в бесчувственном состоянии, он с грохотом ворвался в квартиру. Она ни рукой, ни ногой, ни языком пошевелить не могла, с трудом села на диване — под глазами мало что фингал, мешки висят, губы со сна расползлись, груди пятого размера из бюстгальтера вывалились, болтаются, соски в разные стороны, колени разъезжаются… Подумала грешным делом — может, обойдется? Полюбуется ее зашлюховевшим видом, вставит ей куда захочет, трахнет — и на этом сеанс «воспитания» закончится? Ненароком шире расставила ноги, откинулась томно, облизала губы… Хрен! Без пользы.
Он перчатки натянул, ее за шею — и, согнув в три погибели, в ванную, брезгливо, волоча на расстоянии вытянутой руки. Прямо в трусах под холодный душ поставил. «Пидор! — думала она про себя в бессильной злобе, захлебываясь холодной струей. — Не клюнул, сволочь! Точно пидор!» Хотя знала, что никакой он не пидор — есть у него постоянная баба, давно с ней живет и, между прочим, не балует, а со своими девками не связывается. Наконец он ее отпустил и бросил: «Дезодорант используй. И выходи в комнату — поговорим». Поговорили…
Теперь она тащится в рабочем прикиде к своему «станку», стараясь выглядеть бодро и весело — за усталую морду и вялую осанку от этого пидора можно запросто схлопотать, если кто донесет. Дело шло к концу рабочего дня, самый разгар страды для тружениц любви, но, оценила она, пик наступит попозже, через часик. А вот и ее «точка», вся сияет огнями. Когда-то среди московского бомонда — творческой и политической интеллигенции — это было очень модное местечко, кого здесь только не встретишь! Рассказать — не поверят. Но с некоторых пор бывший контингент без видимых причин стал потихоньку покидать этот ночной клуб, о нем пошла слава как о запаршивевшем заведении, посещать которое — дурной тон. Она знала почему — зачастили сюда хачики. Хачики, правда, не самые дикие, а окультуренные, облагороженные, со средневысокими доходами, ухоженные, с недурными манерами и сносным русским языком. Но все равно — московская богема чуралась их общества и предпочла переместиться в иные центры, тем более что и этот светящийся неоном фасад, и громыхающая при входе музыка, и расположение клуба на центральном проспекте столицы — все это давно вышло из моды. Богема отныне предпочитала заведения, в атмосфере и убранстве которых чувствовались ирония, изысканность, элитарность, приглушенность и даже некоторая нарочитая кондовость, где не сочилась из всех углов вонь «роскоши», где публика была своя.
Господи, как ей все здесь обрыдло! Она окинула замутневшим взглядом помещение — эти девки, сестрицы по цеху (бизнесменши!), эта свора провинциальных дурочек, каждый вечер торчащих на «точке» в надежде подцепить богатенького хачика и закрепиться у него в содержанках (профессионалки называют дурочек дешевками). Но редко кому из этих золушек удается устроиться так, как им еще в их Малом Кролевце представлялось в мечтах. Хачик потрахает такую недельку — и все, чао-какао. Если какой по неопытности оставит такую при себе, то очень скоро сообразит, что дурака свалял. Она с усмешкой вспомнила одну такую парочку: он — молодой кавказец, начинающий мафиози средней руки, она — цепляющаяся за его рукав немолодая крашеная блондинка в цыплячьего цвета костюме явно от Тома Клайма — цыплячий жакет с цыплячьим же искусственным мехом на воротнике, цыплячья юбка-миди с двумя разрезами по бедрам. Все это бьющее по глазам роскошество идеально попадает в цвет ее пергидрольной вавилонской башни на голове. Кавказец чувствует себя не в своей тарелке, замечая взгляды, обращенные к его даме, ему неловко за идиотский цвет ее костюма, идущий вразрез с ее возрастом, за ее серьезно-сосредоточенное выражение лица, когда она оглаживает подол этой, по-видимому, только что приобретенной юбки — жалкого символа вожделенной «богатой жизни», за цепкость, с какой она держит его за локоть…
