Итак, она прячет нож и выдумывает небылицу про преступление. Более того, ей хватает мужества, чтобы дождаться утра, без помощи, истекая кровью, надеясь на то, что кровотечение окажется, в конце концов, смертельным. И я чуть было на это не попался. Еще немного, и я задержал бы Свена… этого несчастного Свена, которого Аньес ввела в курс дела как раз перед моим приходом к нему и который так плохо умел лгать!
Случается, что и полицейский бывает замешан в преступлении. Не знаю ничего более затруднительного.
В ту пятницу я направлялся в Амбуаз к моим друзьям Меркадье. Погода стояла великолепная. На дорогах почти никого. Июль всех выгнал из города. Луара со своими голубыми островами напоминала какое-нибудь полотно эпохи Возрождения. Я напевал про себя, повторяя: «Важные дела на потом». «На потом» означало — завтра!
Я приходился дальним родственником Гортензии Меркадье. Она жила в одном из тех больших, величественных домов прошлых эпох, некоторые из которых еще сохранились в округе: из молочно-белого известняка, трехэтажные, затейливые окна на старинный манер, изящная линия крыши из черепицы, сверкающей на солнце. Перед домом — площадка, обсаженная каштанами, и сразу же до самого горизонта — речной поток. У Гортензии было четверо детей: дочь, Мари-Жозе, и три мальчика. Ришар, двадцати восьми лет, Марсель, двадцати пяти, и девятнадцатилетний Жан- Клод. За два года до этого Мари-Жозе вышла замуж за Эрве Лантельма, но их совместная жизнь не очень-то клеилась. Поговаривали о разводе.
Эрве владел в Туре большим, очень современным гаражом и туристическим агентством. Гаражом он занимался сам, один из его друзей, Кристоф Обер, руководил агентством. Мари-Жозе, Эрве и этот Обер образовали фирму, в которой каждому принадлежала одна треть. Все эти подробности мне предоставила кузина, которая несколькими днями раньше послала мне, полное жалоб, письмо на десяти страницах. По ее словам, Эрве Лантельм вел себя как бесчестный человек: он не только по-крупному играл, но также снискал себе отвратительную репутацию в области торговли подержанными автомобилями. Напарник его мало чем отличался от него. Мари-Жозе, молодая женщина, немного слабодушная, перестала жить с мужем и перебралась к матери. Но Лантельм хотел заставить ее вернуться в супружеское лоно, угрожая ей в случае отказа продать свою долю Оберу: таким образом, тот, став обладателем контрольного пакета акций, превратился бы в хозяина предприятия, а вытесненная Мари-Жозе не замедлила бы разориться.
Возмущение в доме Меркадье росло. Три брата с юношеским пылом говорили о том, чтобы «проучить» Лантельма, потребовать возмещения убытков, рассказать повсюду, что он вел распутную жизнь… Ясно, пустое, не более чем сотрясение воздуха, но доказывавшее: ситуация создалась, что называется, взрывоопасная. И моя добрая, наивная кузина, вся в слезах, умоляла меня приехать разрешить конфликт. «У вас положение, которое придает вам большой авторитет. Они вас послушаются. А если вы пригрозите Эрве вмешаться, то, уверена, он станет как шелковый».
В тот момент я почувствовал себя в полной растерянности. Несчастная женщина представляла себе, что главный комиссар — а я вот уже три месяца как занимал эту должность — является в то же самое время и судьей, имеет полномочия карать или миловать. Я позвонил было, чтобы попытаться разъяснить ей… Она же тотчас же истолковала мою щепетильность как отказ, принялась плакать, стонала, умоляла. Чтобы покончить с этим, я сдался. И потом, я подумал, что она, наверное, преувеличивает, что положение не настолько серьезно, как она утверждает, и у меня росло сильное желание рассмотреть поближе эту паршивую овцу семейства. Так что я согласился, но потребовал, чтобы Лантельм присутствовал и мог изложить свои претензии, если таковые у него имеются. Кузина моя протестовала. Я упорствовал.
Короче, уговорились, что соберемся всемером: моя кузина Гортензия, Мари-Жозе, ее муж, трое братьев и я. Жены Ришара и Марселя не должны присутствовать на встрече, чтобы не накалять атмосферу. Что касается прислуги, то предполагалось отпустить их на два дня. Чтобы без чужих ушей. У меня были все основания полагать, что потасовка будет ожесточенной, но я дал себе слово не выходить за рамки своей роли доброжелательного наблюдателя и в промежутке между обсуждениями побродить по берегам реки, которую я так люблю.
Прибыл я в Амбуаз к концу дня. На песчаных отмелях виднелись рыболовы, над водой кружили ласточки, а в небе роскошно сиял закат. Добрая Гортензия встретила меня, словно я был посланником Господа. Она, естественно, сразу же провела меня в маленькую гостиную, дышавшую милой стариной, чтобы повторить то, что угнетало ее, а затем проводила в мою комнату. Я не входил в этот дом на протяжении двадцати лет. Он оказался еще просторнее, чем в моих воспоминаниях. Лестница с широким пролетом вела на второй этаж. Полы тонко пахли воском. Комнаты выходили в длинный коридор.
— У вас будет голубая спальня, — заявила мне Гортензия.
Я понял, что это лучшая комната в доме. Мы прошли по огромному коридору, украшенному то там, то здесь рыцарскими доспехами и картинами невысокой ценности, зато величественных размеров.
— Что касается меня, — сказала Гортензия, — то я живу на другом конце, напротив комнаты, которую займет Лантельм…
На последних словах она понизила голос, как если бы произнесла нечто постыдное.
— Спальня моей дочери напротив вашей комнаты, — продолжила она. — Их следует отделить друг от друга, ведь правда? Впрочем, они стали как чужие. И подумайте…
Она остановила меня посреди коридора и вновь начала свои причитания. Я терпеливо выслушал ее. В общем, держался как бойскаут. Покуда она говорила, я любовался пропорциями этого этажа, красотой деревянной обшивки и выступающих потолочных балок. Архитектор, проектировавший это жилище, явно тяготел к стилю замков, расположенных по соседству. Время от времени я вежливо кивал. В какое осиное гнездо я влез! Гортензия вновь тронулась в путь.
— Уж извините меня, дорогой кузен. Я выплеснула на вас все наши злоключения… А вот вы и у себя!
Она отворила дверь, и я вошел в голубую спальню. По поводу нее я сделал ей комплимент. Стены обиты плотной тканью, напоминающей обюссонские гобелены; повсюду изящная мебель. В центре — большая кровать с балдахином, ей-богу, совершенно королевская.
— Вы балуете меня, — сказал я.
— Вовсе нет. Я просто хочу, чтобы вы хорошо отдохнули, вот и все.
Благодаря толстым стенам, температура в комнате сохранялась неизменной. Пышный ковер поглощал звук шагов.
— Ужинать будем в восемь часов, попросту. И этим вечером ни о чем ни слова.
Я расположился, переоделся, выкурил сигарету перед окном, которое выходило на почти безлюдную площадь. Подлинная провинция со всем ее покоем и размеренностью, которые она сумела сохранить. В восемь часов Гортензия постучалась в мою дверь. В честь меня она прихорошилась и с гордостью спустилась по лестнице со мной под руку. Семейство ожидало нас в столовой, обставленной с несколько излишней роскошью. Чувствовал я себя неловко. Все сохраняли весьма чопорный вид. За мной украдкой наблюдали. Если бы я держал их на расстоянии, они все приняли бы меня за несносного хвастуна, а если бы я попытался вести себя приветливо и сердечно, то во время обсуждения мне отказали бы даже в том минимуме почтительности, который необходим по отношению к третейскому судье. Кузина поставила меня в самое двусмысленное положение. Я чувствовал их подозрительность, и меня начали раздражать я сам, они и этот бессмысленный ужин.
Разговора не получилось. Каждую секунду Мари-Жозе или же ее более молодой брат Жан-Клод вставали с мест, чтобы принести кушанья или обслужить кого- нибудь. Если бы Гортензия обладала большей проницательностью, она устроила бы что-нибудь простое, вроде «шведского стола», что способствовало бы непринужденной и раскованной беседе приглашенных к столу. Я бы смог поговорить с тем, с другим, прощупать почву, просто научиться отличать их друг от друга, тогда как теперь я все еще сомневался по поводу их имен. Самый высокий, слева от Гортензии, видимо, старший. Справа от меня мог быть только Марсель, поскольку напротив сидел Эрве. В тот момент они все походили друг на друга, такое серьезное выражение хранили их лица. Одна только Гортензия, полагавшая, что, раз уж я здесь, спор скоро уладится, болтала о пустяках, улыбалась своему зятю, заставляла меня взять кусочек щуки. Марсель едва касался еды, Ришар выглядел разгневанным, а Мари-Жозе, должно быть, плакала, когда выходила на кухню, так как возвращалась с покрасневшими и блестящими глазами. Лучше всех себя чувствовал опять же Эрве, который держался молодцом, не пропускал ни одного блюда, пил вино, не разбавляя, и время от времени бросал в мою сторону заговорщический взгляд, как бы беря меня в свидетели полного провала. К сыру и фруктам я приступил с облегчением. Гортензия шепнула мне на ухо:
