— Подождите, подождите, — перебила его я, — а зачем вы его сдали-то мне? С вашей стороны это просто глупость какая-то. Если вы задумали бежать с поезда, то зачем мне сказали про Чумака? Да еще и ничего не приврав? Если вы задумали вдруг бежать, то…
— Я ничего не задумывал, — резко сказал Никуленко, — я не преступник… По крайней мере, не считаю себя таковым. Я… Я — жертва обстоятельств! — выкрикнул он, выходя из своего апатичного состояния. На его глазах показались слезы.
Начинается. Не хватает только, чтобы он опять зарыдал. Хотя, может быть, на этот раз он не врет. Господи, какой странный человек! Ничего в нем понять нельзя! Где же здесь разгадка кроется?
И вдруг меня осенило:
— Закатайте рукава, Григорий Львович, и покажите мне ваши вены, — тихо сказала я, глядя ему прямо в глаза.
Никуленко замер. Его рука медленно поползла во внутренний карман плаща.
Оружие?
Я тотчас подняла револьвер, так чтобы его дуло находилось вровень с глазами Никуленко.
Он усмехнулся:
— Это не то, что вы думаете. Я же вам говорил, что я не преступник. А вот и ответ на ваш вопрос.
И Григорий Львович, нимало не заботясь о смотрящем на него дуле револьвера, достал из кармана обыкновенный продолговатый школьный пенал из кожзаменителя. Не торопясь, открыл его — вместо ручек и карандашей там были аккуратно уложены шприцы и ампулы. Потом посмотрел на меня и решительно засучил рукава — вены на сгибах локтей были сильно исколоты, на правой руке в этом месте даже образовался большой синяк.
Что и следовало доказать.
У присутствующих реакция на увиденное была неоднозначной: Карась отнесся к этому совершенно равнодушно, может быть, он даже и знал — с какой стати Никуленко стал бы от него это скрывать? Я в общем-то нечто подобное предполагала — уж очень странным казалось мне поведения главы киевских художников. Даже удивительно, как я раньше не догадалась.
А вот Стасик… Можно было подумать, что Стас потерял веру во все человечество.
— Ничего себе, — выдавил он из себя и надолго замолчал.
Никуленко так и сидел с обнаженными до локтей руками. Он словно не замечал никого из находящихся на кухне, кроме меня, и со мной одною разговаривал.
— Вот таким образом, — сказал он потухшим голосом, — вы я вижу, не особо удивлены? Подозревали?
Я без слов кивнула — мне не хотелось его прерывать.
— Тогда в поезде, помните? — продолжал он. — Я выдал вам Чумака. Это были… угрызения совести, вам так, вероятно, более доступно…
Вот как?
— Вы лучше скажите, уважаемый Григорий Львович, почему вы пытались убить меня возле шоссе?
— А что не понятно? — усмехнулся он невесело. — Поэтому самому и пытался…
Действительно, что это я?
— А Нубина?
Никуленко помедлил, пожал плечами и неохотно произнес:
— Куда мне было деваться, он сразу почти обо всем узнал. Я и испугался.
— Ну дальше мне все ясно, — взяла наконец я слово, — вы попали в немилость к своему боссу…
— Он мне не босс, — угрюмо прервал меня Никуленко.
— Не важно, — продолжила я. — Итак, вы попали в немилость к… своему боссу, он пытался вас убить. Так ведь? Вам как-то удалось бежать, и теперь вы скрываетесь и от милиции, и от бандитов. Незавидное положеньице.
Никуленко вынул сигареты, закурил, выпустил струю дыма.
— Ни от кого я теперь не скрываюсь, — неожиданно произнес он.
Конечно, голубчик, не скрываешься, куда тебе, ты уже попался.
Карась хихикнул. Я заметила, что он все время смотрит мне в глаза.
— Да, кстати: совсем забыла спросить, — спохватилась я, — как вы вдвоем-то встретились, как сюда попали?
Никуленко молчал, ушел в себя. Заговорил Карась. С охотой заговорил, стараясь всем видом показать, как он рад наконец меня, старую верную подругу, видеть.
— Да я, Танюх, после того, как мы с тобой пивка попили, — он подмигнул мне, — в подъезде в каком-то очухался. По карманам пошарил — полтинник. Ну, похмеляться надо, что делать?..
— Ты дело давай говори.
— Ну, я возле ларька стою, а там еще тачка рядом, слышу — кто-то из машины: «Карась!» Вроде как зовут меня. Подхожу, в машине — Никуленко вот и этот… — тут Карась смешался, — приятель его.
— Раненый который? — спросила я. Мне не понравилось, что Карась смешался.
— Да он в сознание не приходит, вы хоть от него отстаньте пока, — вмешался Никуленко. Он курил, глядя в пол.
Я посмотрела на Стаса:
— Правда?
Он утвердительно кивнул. Потом усмехнулся и сказал:
— Они ведь как пришли ко мне, Григорий Львович истерику изволили устроить. Чуть-чуть меня не пристрелил. И когда ты пришла — он меня на мушке держал…
А мне все покоя не давал этот раненый.
— А где его ранили-то? — спросила я. — У нас в Тарасове не так уж часто перестрелки бывают. Случаются, впрочем, но… неважно. А-а, это он на даче был! — догадалась я, потом наклонилась к Никуленко. — Слушайте, Григорий Львович, а ваш раненый не Чумак ли?
Задав вопрос, я внимательно посмотрела на Никуленко, но он даже не поднял на меня глаз. Только усмехнулся и покачал головой:
— Нет.
Опять врет?
— Вы можете мне не верить, — словно угадав мои мысли, продолжил Никуленко.
— Вот и не верю.
Он молчал, поджав губы. Потом промолвил:
— Вы правы, верить мне нельзя.
Что он хотел этим сказать?
Какая разница, приедут менты, разберутся. Кстати, что это я их еще до сих пор не вызвала?
Я поднялась, сунула револьвер за пояс и подошла к телефону. Сняла трубку. Никуленко сидел абсолютно безучастно. Карась забеспокоился:
— Тань, а может, я все-таки пойду?
Я задумалась — конечно, как свидетель Карась ментам нужен, но… как свидетель — это сначала. А что его к делу все равно пришьют, я не сомневалась. Пусть уйдет, он ведь мне как-никак здорово помог.
— Ну, Карась… — начала я, и вдруг меня перебил Никуленко. Он поднял голову с видом человека, который решился на что-то важное, и четко проговорил:
— Татьяна Александровна, я должен вам кое-что сказать, то есть признаться. Только наедине. До того, — он вздохнул, — как вы вызовите милицию.
Не хотелось мне что-то ему верить.
— Так я вызову, а они же не сразу приедут. Время у вас будет, — сказала я.
— Не пойдет, — он снова опустил голову, — потом позвоните. Впрочем, как вам будет угодно…
Ну, черт с ним. Эх, женское любопытство меня погубит.
— То, что вы мне хотите сообщить, — спросила я, — к нашему делу имеет отношение?
— Прямое и непосредственное.
— Хорошо, я согласна.
Никуленко поднялся со стула:
— Пойдемте в комнату. Надеюсь, если мы будем тихо, то раненому человеку не помешаем, — он посмотрел на меня, — если вы боитесь, возьмите с собой оружие.
Он что, подначивал меня, чтобы я, хвастаясь смелостью своей, ствол, что ли, оставила? Да сейчас, как же! Мое психологическое оружие? Никогда!
Никуленко еще раз внимательно посмотрел на меня, усмехнулся. Какая разительная перемена произошла с этим человеком за то время, пока я его не видела! В поезде он был подавлен, я даже не могла удержаться от жалости к нему, а сейчас он выглядел решительным и отчаянным. И мне казалось, смотрел на меня несколько свысока.
Мы вышли из кухни, я пропустила Никуленко вперед. Он открыл дверь в комнату и вошел. Я с интересом посмотрела на человека, который в ней находился.
Он лежал на том самом диване, на котором я провела сегодняшнюю ночь. Видимо, это был здоровый, даже толстый мужчина, но сейчас я могла только предполагать это — он лежал, скрючившись в три погибели, обхватив руками живот. Я заметила, что руки у него в крови. На сером лице выделялись желтые висячие усы, а голова была то ли совершенно лысая, то ли очень хорошо выбритая. Когда мы вошли, он живо поднял голову, в горле у него что-то всхлипнуло.
— Здрасте, — я не нашла ничего лучше, как поздороваться.
— Подойди, — прохрипел он.
Я подошла. И выпустила из своего поля зрения Никуленко. Не совсем, правда, выпустила — краем глаза успела заметить резкое движение слева. Я хотела тут же послать Никуленко в нокаут хуком левой руки, но, когда я замахнулась, в ней что-то хрустнуло, и сильно заныла моя больная ключица. В тот же миг удар по голове бросил меня на пол. Кровь сразу залила мне лицо.
«Чем это он?» — подумала я сквозь дурман.
Открыла глаза, сморгнула с них красную пелену — надо мной наклонился Никуленко, на правом его кулаке была намотана цепочка со Стасовой двери. Массивная, надо сказать, цепочка. Неужто специально для меня ее сорвал? Честь какая! Никуленко задрал на мне свитер и выхватил из-за пояса револьвер. Упер мне дуло в лоб и спустил курок. Как этого и следовало ожидать, выстрела не последовало — револьвер-то у меня был без патронов. Никуленко посмотрел в барабан и выругался. Я и не подозревала, что он знает такие слова. Он отбросил револьвер в дальний угол комнаты и повернулся ко мне. Снова замахнулся кулаком, вооруженным цепочкой. Я была слишком сильно оглушена, чтобы сопротивляться.
