Я уже открыла рот, чтобы искренне послать ее подальше, но тут Катя вздрогнула и опустила руку с пистолетом.
Позади нее показался Володька Степанов.
— Ты положи игрушку, — тихо сказал он.
Катя помедлила, а потом резко вскинула руку с пистолетом к своей голове.
Послышался выстрел, и Катя упала на пол.
Закричав и заплакав, как ребенок, Салама бросилась к ней, обняла Катю единственной рукой за голову и зарыдала в полный голос.
Володька, осторожно обойдя эту группу, приблизился ко мне.
— Как я правильно сделал, что решил последить с ребятами, куда это ты так резво рванула. Мы все слышали, ну и кино. Ты в порядке?
Я покачала головой, тупо смотря, как в комнату зашли два оперативника из Володькиной команды.
Первый из них наклонился над Катей и пощупал ее пульс. Салама издала звук, похожий на рычание, и оперативник, заматерившись, отдернул руку.
— Совсем крыша поехала у подруги, — пробормотал он, прошел мимо нас с Володькой к столу и взял с него бутылку минералки.
Второй оперативник, прокрутив кассету диктофона, который он держал в руках, поставил на воспроизведение и, прослушав отрывок записи, убедился, что она получилась, и выключил диктофон.
— Воло-одь, — жалобно проговорила я, — а Катя сказала, что я лесбо.
— Я слышал, — отрезал Володька, — она же была психопаткой, это ясно. К тому же мы знаем, что это неправда, — добавил он тихо мне на ухо.
— Это было давно, — вздохнула я, — ты знаешь, после ее слов у меня появилась какая-то неуверенность в самой себе. Я даже не знаю, как быть. Посоветуй.
— Не понял, в чем дело, Иванова? — Володька посмотрел на меня, как самый пошлый опер, а не как мужчина, и я вздохнула еще тяжелей.
— В чем дело, в чем дело, — раздраженно повторила я, вставая с кресла, — поехали отсюда, и побыстрее. Вот в чем дело!
Я вышла из этой квартиры твердой и решительной походкой, внимательно вслушиваясь в тяжелые Володькины шаги за спиной.
— Не отставай, опер, времени мало! — сказала я и нажала кнопку лифта.
Незабвенный Винни Пух говаривал: «Мед — это очень странный предмет, если он есть, то его сразу нет». То же можно сказать и о деньгах. Они имеют потрясающую способность просачиваться меж пальцев с невероятной быстротой. Еще вчера ты ощущал себя Рокфеллером, а сегодня соображаешь, у кого бы занять на хлеб, а на хлеб ты уже привык мазать икорочку, и это несколько сужает круг спонсоров. Приходится выбирать: или не есть вообще, ожидая благодетеля, или снизить уровень запросов. И то и другое крайне неприятно и обидно. Терпеть не могу отказывать себе в мелких прихотях, но еще меньше люблю отдавать долги, поэтому предпочитаю их не делать. Почему-то сентябрь — самое безденежное время года. Вроде бы пол-лета, вместо того чтобы лежать на пляже, я вкалываю в прямом смысле в поте лица, а к осени, оказывается, финансов мне не хватает даже на кофе. Конечно, летом шире круг соблазнов, но не до такой же степени!
Мне не везло: тарасовская преступность решила сделать передышку, а все потенциальные клиенты отбыли в места, где унылые сентябрьские дни получили незаслуженно романтическое название «бархатный сезон». То есть, выражаясь проще, я — безработная и полный банкрот в одном лице. Явись сейчас предо мной добрый волшебник с благородным предложением по щучьему велению, по моему хотению уничтожить все зло на свете, я бы послала его подальше. Да, я борюсь с людьми, нарушившими закон, но без них я загнусь. Доказательство тому — мое нынешнее бедственное положение. Пока люди гибнут за презренный металл, я процветаю.
Так я размышляла, лежа на диване и разглядывая потолок. За окном собирался дождь, у меня болело горло, жизнь не удалась. Если бы, как большинство нормальных граждан, я работала на нормальной работе, то сидела бы сейчас на оплачиваемом больничном. И мое отсутствие всеми было бы замечено. Меня навещали бы сослуживцы с сумками, полными дачных, «экологически чистых» яблок. Больным нужны витаминчики. Постоянно звонили бы обеспокоенные тяжестью моего состояния коллеги. О моем здоровье справлялось бы начальство, поругиваясь: полно, мол, дел, а она отлынивает.
Мне стало себя очень жалко. Бедная я, несчастная, помрешь, и ни одна собака об этом не узнает. Лишь через неделю найдут обглоданный озверевшими от голода тараканами труп. Никто обо мне не всплакнет, родственники поделят между собой оставшееся после меня имущество, преступники вконец обнаглеют, а друзья вычеркнут номер телефона из записных книжек. Умру в болезни и нищете, как многие великие люди. Я напряглась, вспоминая хотя бы одно громкое имя. На ум пришел только Колумб, и то у меня были веские сомнения на счет обстоятельств его кончины.
Но что поделаешь, не суждено мне трудиться в коллективе; меня, как волка-одиночку, кормят ноги. И тут я вспомнила, что у недавно приобретенных туфель отвалился каблук. Надо будет идти в магазин отстаивать свои потребительские права… Я громко застонала. Очень глупый поступок. Не потому, что кто-нибудь из соседей, услышав стоны, неправильно меня поймет, примет, к примеру, за ненормальную, а из-за дико засаднившего вдруг горла. Я тут же попыталась придумать эпитафию на свою смерть, но потерпела полное фиаско; голова раскалывалась.
Режущий ухо перезвон телефона не обрадовал. Я с ненавистью посмотрела на источник шума. Увы, воспламеняющей силой мой взгляд не обладал, и телефон продолжал действовать на нервы. Почему он и все его собратья обладают пронзительными и визгливыми голосами? На своем веку ни разу не встречала благозвучного телефонного звона.
— Могу я поговорить с Татьяной Александровной Ивановой? — спросила телефонная трубка приятным баритоном.
— Я. — Сглотнув, я поморщилась. Длинные фразы мне не давались.
— У нас есть к вам предложение. Удобно ли вам будет сейчас подъехать по адресу… — Он назвал номер дома на одной из центральных улиц.
— Буду, — просипела я.
Человек — существо неблагодарное. Всего минуту назад я мечтала о какой-нибудь работе. Богам опротивело мое нытье, и вот смилостивившаяся Судьба подкидывает клиента. Я радуюсь? Нет, нет и нет! Я продолжаю изучать потолок и страдать. На улице похолодало (градуса на два), ураганный ветер (верхушки деревьев не колышутся), и вообще, идти мне никуда не хочется, а ехать не на чем — бензин закончился.
Кряхтя, я поднялась со своего четвероногого друга и, стараясь не заглядывать в зеркало, чтобы не расстраиваться, постаралась придать себе человеческий вид. То есть завязала волосы в узел, напялила джинсы, свитер и ветровку, влезла в кроссовки, подхватила сумку. Каждое движение отдавалось в болевшей голове. К моменту полной боевой готовности у меня появилась одышка, колени дрожали, я обливалась потом.
Вздрагивая от каждого дуновения ветерка, я добрела до названного по телефону дома. Я пообщалась с хозяином по домофону на предмет установления личности.
Дверь мне открыл немолодой дядька. В конце оклеенного шелковыми обоями коридора маячил еще один, почти точная копия первого. Так, по-моему, выглядели бы гоголевские Бобчинский и Добчинский, если бы стали городничими, приобрели деньги, власть и положение в обществе. Оба невысокие, полные, с редкими волосиками, одеты по-домашнему — в спортивные штаны и войлочные тапочки. У каждого по шейной золотой цепочке с крестом и по золотой печатке на мизинце.
— Вы Татьяна Александровна? — недоверчиво переспросили они почти хором.
— Я, — в зеркальных потолках отразилось что-то, мало похожее на меня обычную.
— Лев Дмитриевич Сошкин, — представился первый.
— Иван Сергеевич Мальков, — не отставая от него, вторил другой.
— Вы проходите. Присаживайтесь, — засуетились мужички.
— Вот здесь удобнее.
— Чаю хотите?
Я отрицательно помотала головой: глотать было страшно.
— Мы вот по какому поводу. — Дядьки переглянулись и не то чтобы засмущались, а как-то замялись. Я не без труда ободряюще улыбнулась. — Лев Дмитриевич живет на втором этаже, как раз подо мной.
— Супруга уехала с детьми на Канары, а ее бульдожка скучает, лает, глаз сомкнуть не дает, — пожаловался Лев Дмитриевич.
— А у меня с детства бессонница, — вторил ему Иван Сергеевич.
— Вчера день был солнечный, теплый.
— У нас внизу летнее кафе еще не закрыли.
— Но сейчас народу в нем мало. Холодно все-таки.
— А летом все ночи напролет какие-то, простите, мерзавцы в нем гуляли.
— Дым коромыслом стоял.
— Спать невозможно.
Они продолжали возмущаться, а я горестно недоумевала: зачем они меня позвали? Для чего я рассталась с диваном? Дяденькам, похоже, скучно, погода плохая, жены разъехались, телефон доверия надоел. Почему в таком случае не помучить жалобами частного детектива, пользуясь моей временной безгласностью. Правильно, я лучше бульдога, все понимаю, молчу, не лаю и пока не кусаюсь.
